Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

года до своего ухода:Вы, кого я любила без памяти,Исподлобья зрачками касаясь,О любви моей даже не знаете,Ибо я ее прятала. Каюсь.В этом мире – морозном и тающем,И цветущем под ливнями лета, —Я была вам хорошим товарищем.Вы, надеюсь, заметили это?..(«Вы, кого я любила без памяти…». Между 1986 и 1992)

Когда на занятиях я задавала своим студентам вопрос: кому адресовано это стихотворение – одному человеку или многим, мнения резко разделялись. Половина аудитории (как правило, девочки) пылко настаивала: перед нами вопль неразделенной любви, обращенный к Нему, единственному; трезво и скептически настроенная другая часть (по большей части мужская) возражала: нет, «вы» обозначает множественное число и скрывает за собой всех близких друзей и товарищей лирической героини.

Конечно, в данном случае я склонна согласиться со вторым толкованием. Стихотворение создано в тот переломный, рубежный момент, когда для автора за «этим миром», морозным, тающим, цветущим, начинает просвечивать «тот», другой мир, из которого нет возврата…

Прелесть человеческой и поэтической личности Татьяны Бек произвела на меня большое впечатление; одно ее стихотворение долгое время казалось мне почти собственным:

…Да! Независимо от модыЯ воссоздам вот эти годыБезжалостно, сердечно, сухо…Я буду честная старуха.(«Я буду старой, буду белой…»)

В растерянном, трудном, нервном 1992-м я с изумлением прочитала газетную подборку стихов совершенно неизвестного мне доселе Дениса Новикова, в которой он в числе прочего дал пронзительно точную характеристику тогдашней России:

Ты белые руки сложила крестом,лицо до бровей под зеленым хрустом,ни плата тебе, ни косынки —бейсбольная кепка в посылке.Износится кепка – пришлют паранджу,за так, по-соседски. И что я скажу,как сын, устыдившийся срама:«Ну вот и приехали, мама».Мы ехали шагом, мы мчались в боях,мы ровно полмира держали в зубах,мы, выше чернил и бумаги,писали свое на рейхстаге.Свое – это грех, нищета, кабала.Но чем ты была и зачем ты была,яснее, часть мира шестая,вот эти скрижали листая…(«Россия». 1992)

И этот поэт, так напоминавший, даже внешне, молодого Маяковского, ушел из жизни в 37 лет. Поневоле вспомнишь Высоцкого:

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, —Вот и сейчас – как холодом подуло:Под эту цифру Пушкин нагадал себе дуэльИ Маяковский лег виском на дуло.(«О фатальных датах и цифрах». 1971)

А Борис Рыжий, на 27-м году повесившийся – как Есенин? Масштаб его таланта, пожалуй, поменьше новиковского, но искренность, напор, страсть, трагическое раскаяние в ошибках, точная характеристика своего поколения… Вот как он написал о своих друзьях из социальных низов:

На купоросных голубых снегах,закончившие ШРМ на тройки,они запнулись с медью в черепах,как первые солдаты перестройки.А я остался, жалкий Арион…(«Мои друзья не верили в меня…». 1998)

И горько заметил – про самого себя:

…А была надежда на гениальность. Былада сплыла надежда на гениальность…(«…А была надежда на гениальность. Была…». 1997)

Печально. Пожалуй, наше поколение, вошедшее в жизнь сразу после Великой Отечественной, оказалось более жизнестойким. Возможно, спасла оттепель, пришедшаяся на пору юности? Был «плюс», последовавший после жуткого сталинского «минуса», и память об этом плюсе давала силы перенести спуск к очередному минусу, а также сохранить надежду на следующий плюс…

Вообще-то эти вечные российские качели изматывают до того, что иссякнуть может даже самая полнокровная вера. Поэтому так дорог мне спокойный и горький скептицизм позднего Бродского. Поэтому восхитило творчество его друга и биографа Льва Лосева, который подвел итоги своего седьмого десятка в пронзительных «Стансах» (2004):

Седьмой десяток лет на данном свете.При мне посередине площадейживых за шею вешали людей,пускай плохих, но там же были дети!<…>Я как бы жил – ел, пил, шел погулятьи в узком переулке встретил Сфинкса,в его гранитном рту сверкала фикса,загадка начиналась словом «блядь».Разгадка начиналась словом «Н-на!» —и враз из глаз искристо-длиннохвостыпосыпались сверкающие звезды,и путеводной сделалась одна…

Какие стихи! И ведь не приходило в голову этим людям кончать с собой…

Из нашего послевоенного поколения по стоицизму и глубине поэтического мироощущения к Лосеву приближается Сергей Гандлевский, чьи отдельные строчки то и дело всплывают в памяти:

Драли глотки за свободу слова —Будто есть чего сказать.Но сонета 66-гоНе перекричать…(«Драли глотки за свободу слова…». 2005)…И сам с собой минут на пять вась-васьЯ медленно разглядываю осень.Как засран лес, как жизнь не удалась.Как жалко леса, а ее – не очень.(«Мне нравится смотреть, как я бреду…». 2006)

Возвращаясь к делению, нащупанному еще в юности, я бы отнесла Татьяну Бек, Дениса Новикова, Бориса Рыжего к авторам, которых делает поэтами не столько опьянение словом как таковым, сколько напор хлынувшего в стихи жизненного материала. А Башлачева, Льва Лосева, Гандлевского – к тем, кого, помимо не дающей покоя действительности, с такой же силой толкает к творчеству настоятельная потребность поиска новых поэтических средств. Конечно, деление весьма условное, но в моем читательском восприятии оно соблюдается достаточно четко. Каким образом? Из первой группы я способна удерживать в памяти лишь авторов, близких мне по человеческим качествам и глубинным мировоззренческим принципам, – так, скажем, всю жизнь помню многие стихотворения Симонова и Берггольц (а, например, Асадова читать наизусть не в состоянии). С авторами второй группы дело обстоит сложнее. Я могу улыбаться над изощренно-ироническими строчками Тимура Кибирова, запоминать их, отдавать должное его таланту, но в целом он от меня далек и ни одного стихотворения полностью я не процитирую. Удивляют и заставляют задуматься многие вещи Верочки Полозковой, но опять же – поговорить с ней, даже мысленно, не тянет. Однако и в этой группе у меня множество несомненных любимцев, которые мне дороги единством своей человеческой личности и безудержных художественных поисков.

Речь не идет о гениях, которые выламываются из любой классификации, – там действуют другие законы.

Из активно пишущих современников с наибольшим удовольствием я читаю, пожалуй, Дмитрия Быкова. Обожаю его как неповторимого и увлекательного эссеиста и блистательного литературного критика, с которым всегда интересно. Плюс к этому он первоклассный поэт, и, что для меня особенно важно, поэт чрезвычайно созвучный моему сегодняшнему мировосприятию. «Бремя белых», «Призывник», «Пасхальное»… – не перечесть.

Практически у каждого человека, слагающего стихи, найдутся единичные строки и строфы, способные задержаться в памяти то у одного, то у другого читателя. Да, поэтов, которых можно поглощать страницами, немного. Но как много сообщают нам о своих авторах задержавшиеся в памяти строчки и отрывки, об авторах – и о нас самих. Еще один из моих заветных, но неосуществленных замыслов – зафиксировать все потоки ассоциаций, в разное время жизни вырывающихся из сознания и памяти по сигналу любимых строк…

Приближаясь к концу этих записок, хочется помянуть добрым словом всех искренних ценителей и поклонников поэзии, которых мне довелось встретить. Перечислить их попросту невозможно, а сколько было среди них тех, кто и сам брался за перо! Свидетельствую, что Евгений Евтушенко нисколько не преувеличивал, когда воскликнул еще в 1964-м:

…И