Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

году грянула ее Нобелевка, мне было до отвращения стыдно за нашу писательскую и шире – гуманитарную братию. Вместо ликования вокруг шестого русскоязычного – а по существу русского! – Нобелевского лауреата посыпались позорно знакомые высказывания о «чисто политической акции» (Ю. Поляков), «малоинтересной с точки зрения литературы» премии (Э. Лимонов), о «хорошей журналистке» с «антироссийскими» взглядами и амбициями (З. Прилепин). Подобным завистливым выкрикам и натужливым «правильным» комментариям не было числа.

Мы с Алексиевич ровесницы и обе Близнецы: она с 31 мая, а я с 20 июня 1948 года. Не могу не признаться: я завидую ей. Завидую ее мужеству, терпению, чутью, верности юношескому замыслу. Способу ее художественного мышления, за которым многое в будущем нашей литературы. Неиссякаемому запасу человечности и сострадания, позволившему ей принять в свою душу водопады человеческого горя. Дорогая Светлана Александровна, благодарно кланяюсь Вам и от души желаю жизни, здоровья, творчества…

Чем в 1990-е годы меня порадовали прежние любимцы? Все мы от души хохотали над «Кроликами и удавами» Фазиля Искандера (1987): уж очень точно и остроумно там подмечены черты полурабского существования в тоталитарном обществе, а главное – выведены многочисленные уловки кроликов в трудном деле самоутешения и самооправдания. Что до главной искандеровской прозы «Сандро из Чегема», в полном объеме дошедшей до нас в 1990 году… Вещь несомненно значимая и глубокая, при первом прочтении затягивает и поражает, но перечитывать ее меня не тянуло. Слишком далека от нас психологическая подкладка персонажей, да и что прикажете делать с этой сугубо восточной, отстраненной и созерцательной философией бытия? Такое же ощущение возникало при чтении Г. Маркеса, его знаменитых «Ста лет одиночества». В 1990-е хотелось взять в руки что-то объясняющее и помогающее, на освоение полностью чужих миров попросту не хватало сил. Дядя Сандро ждет меня где-то впереди…

Объясняющее, помогающее и ставящее новые вопросы с лихвой содержалось в последнем, коротеньком, но чрезвычайно емком романе Б. Окуджавы «Упраздненный театр» (1994). Неповторимая интонация и печальная мудрость вспоминающего о своем детстве и семейной истории Ванванча, за которым легко угадывался автор, вели к предчувствуемым, но все равно неожиданным выводам. Кроме развенчания революционного прошлого отцов, которые, по словам Окуджавы, «сами собрали машину, которая их раздавила», в романе отчетливо ощущается любование этими людьми, любование их отвагой, бескорыстием, самозабвенной верностью пусть ложным, но высоким идеалам. Любование их честью, наконец! Вот почему книга называется «Упраздненный театр»: такого празднично-трагического театра в советской и постсоветской жизни больше не было и не будет. Так что дело не только в разоблачении жестокости и крови, неизбежно сопровождающих любое революционное действие.

Что поразило художественными открытиями?

В 1989 году впервые стала доступной широкому читателю поэма Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки». Никогда на моей памяти советские люди столько не пили, как в 1980-е; бутылка водки, полученная к тому же по талону, превратилась в поистине универсальную валюту, выручавшую в любых жизненных сложностях. Абсолютно ясно, что на фоне этого всеобщего гомерического пьянства поэма обрела широчайшую, временами просто безумную популярность. Цитаты, соответствующие тосты, рецепты коктейлей (особенно востребованной оказалась «Слеза комсомолки») на всех вечеринках и тусовках сыпались как из ведра (с той же водкой). «И немедленно выпил!» Лучшим подарком для любого похода в гости в те времена была книжка Ерофеева.

И не удивительно. В поэме подверглись снятию и были иронически обыграны едва ли не все условности и стереотипы советской прозы. Новый язык, новая реальность, новый герой… Воспитанных в позднесоветской школе читателей пленяло снижение, развенчание и переосмысление набивших оскомину «высоких образцов» советского стиля, застывших формул на глазах уходящей в прошлое эпохи:

…Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновенья, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих? Почему так?! О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. «Всеобщее малодушие» – да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства! А что касается деятельного склада натуры…

(Из главы «Москва. Ресторан Курского вокзала»)

(Возможно, молодому читателю потребуется пояснение: «В жизни всегда есть место подвигу» – культовая цитата из рассказа М. Горького «Старуха Изергиль», входившего в программу средней школы.)

Но потом… Из моих студентов начала 2000-х практически никто этой книгой уже не восхищался, да и читали-то Ерофеева немногие. А мы перестали его перечитывать. Так и остались «Москва – Петушки» великолепным памятником позднезастойной эпохи. Жаль, но, пожалуй, такая судьба ерофеевскому шедевру была заранее уготована. Большинство из нас не были и не могли быть «чистыми жертвами» действительности, жертвами по призванию. Веничка же именно таков. Сочетание ироничности и трагичности, маргинальности и интеллектуальности, неразрывной связи с народом и способности всегда оставаться в не сливающейся с фоном стороне сделало его символом пустого, выхолощенного и бессильного времени, но времени только такого. Возможно, жизнь заставит нас вернуться к блистательной прозе Венички и вновь соотнести ее с собственным существованием? Как говорится, не дай бог, но все может быть.

Самым талантливым и художественно значимым прозаиком рубежа веков я считаю Владимира Сорокина. Знакомство с ним началось с озорного и эротически раскованного романа «Тридцатая любовь Марины» (1995), сразившего меня наповал мастерством стилистического пародирования, которое стало основным средством создания всех образов, от центрального до второстепенных. С «Нормой» (1994) я познакомилась чуть позже и восхитилась бесшабашным и безбоязненным сюжетом первой части, в которой изображается поедание заранее заготовленных детских фекалий («нормы») как знак социальной инициации, причем через эту инициацию проходят самые разные и, к горькому смеху, безошибочно узнаваемые члены советского сообщества. «Норма» вполне заслуженно стала культовым произведением отечественного постмодернизма и сыграла огромную роль для освоения и присвоения его особенностей массовым читателем. Объемистый том, кроме сюжетно-повествовательных составляющих, содержит и поэтические разделы, и тексты лозунгового характера, а одна из частей стилизована под эпистолярный жанр.

На лекциях я иллюстрировала виртуозное мастерство Сорокина крохотным рассказом из 7-й части романа «Сигнал из провинции», где автор использует прием «текст в тексте» (интекст): читатель сразу же распознает в диалоге сотрудников КГБ полковника Симоненко и капитана Дубцова, обсуждающих очередной сигнал-донос, строчки стихотворения Ярослава Смелякова «Хорошая девочка Лида» (своей популярностью оно во многом обязано киноновелле Л. Гайдая «Наваждение» из кинофильма «Операция “Ы” и другие приключения Шурика»). Отличие от