Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

Умело взращиваемый культ президента даже в нашей истории имеет мало равных – трудно представить еженедельную телепрограмму, подобную той, что именуется «Москва. Кремль. Путин», с именем любого другого нашего правителя. Подставьте сами: Хрущев? Брежнев? Андропов? Черненко? Разве что Сталин…

Как любого начитанного человека, меня бесит официально принятая, архаическая и реакционная оценка нашей истории. Длящиеся распри со всем миром, невероятная бюрократизация жизни, усугубленная навязчивой и обязательной компьютеризацией. А главное – задраенные социальные лифты и полное отсутствие внятной перспективы. Куда? Зачем? Для кого и во имя чего? Возможно, впрочем, что нормальное повседневное существование не нуждается в ответе на эти вопросы, не нуждается даже в их постановке. Но мне без них неуютно, тревожно, тоскливо.

И хочется вернуться к литературе.

С 1999 года минуло больше двадцати лет. Несмотря на свое сверхнасыщенное содержание (страна стала совершенно другой), пролетели они стремительно. И так же стремительно Россия утрачивала свою литературоцентричность. Объективно этот процесс был неизбежен и, наверное, необходим, но люди, с детства пропитанные художественным словом, люди, для которых оно стало жизненной необходимостью и потребностью, воспринимали помянутый процесс болезненно. Не могу не вспомнить: во время нашей с Алексеем очередной поездки в США мы познакомились с зятем моей подруги, коренным американцем. Когда я по привычке попробовала поинтересоваться его отношением к Бродскому, последовала реплика, вполне, впрочем, доброжелательная: «Почему для русских всегда так важна литература?» Мир, в отличие от прежней России, действительно живет и устроен несколько по-другому, однако русская культура за последние двести лет обогатила его по большей части именно Словом…

Что сказать о литературном пейзаже этого двадцатилетия? В моих глазах он не то что обеднел, но как-то съежился и измельчал. Уцелевшие с давних времен знаковые «деревья и постройки» давно знакомы и изучены; что-то из новой поросли кажется вторичным, что-то – второстепенным и малообещающим. Вкусы мои, естественно, затвердели (спасибо, что не окаменели), слабеет способность и готовность удивляться. Да и попросту меньше сил остается для того, чтобы внимательно и неуклонно отслеживать литературные новинки. Посему в этой последней части своей читательской истории я отказываюсь от хронологического принципа изложения; попробую рассказать о том, что – по разным причинам – привлекло наибольшее внимание, вызвало восхищение, одобрение или отторжение, вне зависимости от времени написания и публикации соответствующего произведения.

Откуда взялось название этой последней главы? Из моего недавнего стихотворения:

Двадцатилетье, слипшееся в ком.Что виновато: возраст или время?Стянувшееся в неподъемный томвоспоминаний горестное бремя?Мелькают кадры пестрой чередой:Норд-Ост, Беслан, плач матери у гроба,Болотной гул, Майдана гневный вой,телепрограмм истерика и злоба.Ликующие возгласы: «Крым наш!Все, кто не с нами, – дураки и дуры!»А за окном сжимается пейзажпрославленной в веках литературы…

Среди писателей, дебютировавших в 1990-е и продолжающих активно работать в следующем тысячелетии (!), я в той или иной степени познакомилась с произведениями Л. Петрушевской, Б. Акунина, В. Пелевина, А. Иванова, Е. Водолазкина, Д. Рубиной, Т. Толстой, Л. Улицкой. Увы! Все, кроме двух последних, оставили равнодушной – правда, по разным причинам.

Не могу не отдать должное резкому и саркастическому таланту Л. Петрушевской, но читать ее так тяжело, что одолела я лишь мизерную часть богатого и разнообразного творчества. Пусть простит меня Людмила Стефановна, но поменьше бы мрака! После Ваших деталей, подробностей, инвектив и обличений просто жить не хочется. А жить, как известно, надо. И иногда этот процесс (в отличие от Ваших книг) бывает добрым, интересным и веселым.

Люблю Григория Чхартишвили, книгу «Писатель и самоубийство» неоднократно перечитывала. И совершенно равнодушна к Б. Акунину, многотомным проектам «Сыщик Фандорин», «Сыщица Пелагия» и подобным. «Что он Гекубе, что ему Гекуба?» Даже как детективы эти произведения меня не заинтересовали: слишком далекая от повседневных нужд и страстей интрига, медленно и вязко разворачивающаяся. Разве что язык, который хорош и точен. Но жаль тратить такой несомненный интеллект на игрушки.

В свое время порадовалась роману «Жизнь насекомых» (1993) В. Пелевина – искренности интонации, тому, что образный строй естественно опирается на интереснейший пласт реальности – энтомологию и «увиден» внутренним взором художника. К сожалению, поздний Пелевин не вызывает у меня никакого аппетита, особенно после романа «Generation “П”»: утомительно, натужно, тяжело и, в сущности, бьет мимо цели. Но к рассказу «Затворник и Шестипалый» неравнодушна до сих пор; не выходит из памяти замечательный философский диалог двух инкубаторских цыплят.

Многие из моих друзей с надеждой потянулись к первой прозе Алексея Иванова, но интерес угас, не разгоревшись – в том числе и у меня. Острое социальное чутье к новым фактам, людям и тенденциям 1990-х не искупает главных недостатков: мелкотравчатой и неглубокой разработки характеров и небрежного, «маловысокохудожественного» языкового и речевого строя. Бедность языка еще можно извинить, но фальшь интонаций режет ухо. Недавно с удовольствием посмотрела сериал «Ненастье», но когда взяла в руки одноименный роман, опять расстроилась: плохо, примитивно. А ведь дано человеку много… Правда, фильм «Географ глобус пропил» слабее соответствующей книги, даже несмотря на обаяние Константина Хабенского в главной роли, и это обнадеживает: очень уж нестандартный характер высмотрен автором в современной школе, и потенциал этого характера обещает позитивные перемены.

В очередных летних отпусках попались два романа Дины Рубиной – «Синдром Петрушки» и «Белый ветер». Ну не тянет меня читать об изображенных там проблемах и о людях, которые их решают! Все это идет не из сердца, не из души, не из неодолимой потребности высказаться. Ремесло, которое кормит. Что ж, ремесленница она хорошая. Уже немало.

Даже Е. Водолазкин не заставил ни задуматься, ни вздохнуть, ни улыбнуться. Пусто… Удивляет выбор героев, подобранных где-то на обочине жизни, натужная вымышленность сюжетов, а главное – дальность расстояния от подлинных жизненных проблем. Радует только язык да, кроме того, острота и плотная осязаемость воспоминаний автора о знаменитом Пушкинском Доме. Дмитрия Сергеевича Лихачева мне довелось видеть и слышать лично, его человеческая индивидуальность, научные и публицистические труды, а особенно трагически-невозмутимые «Воспоминания» не могут не восхищать, поэтому живые впечатления коллеги от совместной с ним работы и деятельности всегда притягательны. А «Брисбен», «Авиатор»… Из хорошо оснащенной пушки – по мелким воробьям.

Ю. В. Трифонов вспоминал, как в 1950-е годы один из мэтров советской литературы любил задавать студентам Литературного института им. М. Горького после публичного прочтения их опусов на творческих семинарах сакраментальный вопрос: ну и что? Вот и меня тянет спросить нечто подобное…

Когда-то, еще в 1986-м, восхитили рассказы Татьяны Толстой, особенно «Факир», интонация и юмор которого мне особенно близки. Но потом, потом? То ли преподавание в американских университетах отвлекло автора, то ли скепсис чрезмерный помешал. Где разворот, где шаг дальше и вперед от «Кыси» и «Не Кыси»? Печально. Не спасает даже наследственно роскошная и богатая языковая ткань. «Проза требует мыслей и мыслей, без них блестящие