Том 2. Произведения 1909-1926 - Сергей Сергеев-Ценский

— Вот и папу тоже… Убили папу, и никто за это не ответит… И никому, никому это не нужно… И мы скоро забудем.

— Не теряй зря времени и не болтай, чего не понимаешь… Садись заниматься!..

— Вот, — не понимаю!.. Я не понимаю, а ты понимаешь? Я тоже хочу понять!.. А ты объясни!.. То говорили: «Грех, грех», — а то кругом убивают, и никакого греха…

— Потому что не с кого спросить… И некому спросить, понимаешь?.. Некому!.. А со временем спросят…

— И за папу?.. Разве кто-нибудь будет узнавать, кто его убил?.. И, может быть, кто его убил, этого даже не видел… Папу ведь ночью убили… Конечно, не видел!.. Просто, стреляли в поезд, а совсем даже не в папу…

— И все-таки он ответит!.. Когда-нибудь ответит…

— Мама, а ты знаешь… Ты помнишь, как мы с тобой ехали с завода, и ты боялась, как бы сыпную вошь не схватить?.. Помнишь, я с тебя снимала, а ты с меня?.. От сыпной вши сколько народу погибло? Миллион?.. Значит, сыпная вошь за это ответит? Ура!.. Вошь ответит!.. Кому же этот вшиный ответ нужен?..

— Ты на какой задаче остановилась? — взяла Ольга Михайловна задачник с книжной полки.

— Я не хочу, — скучно отозвалась Мушка. — Подумаешь, — пятью пять — двадцать пять… Очень просто… А на самом деле так никогда не бывает…

— Как это не бывает?.. Ты что это сегодня мелешь?

— Так и не бывает!.. Никогда и нигде!.. И никто ничего не знает!.. А тоже все суются… Пятью пять!..

— Не будешь пятью пять знать, тебя любая торговка на базаре обсчитает… Ну-ка, доставай бумагу… И карандаш твой где?.. Вот этот огрызок?.. А куда же делся новый?..

— Потеряла…

— Смотри!.. Я возьму лозину!.. Сейчас же найди!..

Карандаш долго не находился, но и потом, когда Ольга Михайловна нашла, наконец, его в корешке истории Трачевского, Мушка только стучала им по своим резцам и гневно глядела на задачник. В задачнике требовалось узнать, сколько купец заплатил за столько-то сот аршин черного, синего и зеленого сукна, по таким-то ценам за аршин, а Мушка говорила презрительно:

— Тоже еще!.. Пишут о том, чего нигде не бывает!.. Сук-но-о!.. А если это — французский купец, так бы и писал: французский…

Потом пришла за бутылкой молока аккуратно через день подымавшаяся с берега старушка, Марья Семеновна, вдова дивизионного врача. Старушка была древняя уж, — нос целовался с подбородком, — но назойливо речистая и говорила все об одном.

У нее был небольшой домик на берегу, — она и сейчас в нем жила, — но он был продан ею маркитанту белых, какому-то болгарину Петрову за много миллионов, незадолго до конца Врангеля. У нотариуса совершив купчую, покупатель там же, в конторе, отсчитал и передал ей миллионы и даже чемодан, в котором их привез; но потом уехал на «Кагуле» с армией белых, и вот уже два года почти не было о нем слуху.

Деньги даны были им разные, какие тогда ходили: и «правительства юга России», и керенские тысячерублевки, и донские, и даже царские пятисотки, — но всего только четыре штуки… И теперь старушка полна была страхов и опасений.

Деньги, лежавшие все в том же чемодане у нее в укрытом месте, уже давно, через неделю после очищения Крыма Врангелем, перестали что-нибудь стоить; однако ей все казалось, что их украдут. Опасаясь воров, она опасалась и переселяться из своего бывшего дома куда-нибудь в город: разберут соседи по дощечке, и не будет дома совсем. Конечно, дом не ее теперь, а болгарина Петрова, который его купил. Однако болгарина этого нет и в помине, — может быть, умер, — и тогда дом остается за нею. Конечно, она продала его только потому, что боялась большевиков; все равно, — придут и отнимут. Однако она ведь не знала, что таких маленьких домов не отнимают, иначе не продала бы. Наконец, болгарин Петров, если он жив и вздумает приехать, чтобы ее выселить из дома, должен понять, что если бы она не жила в доме, то от него не осталось бы и следа…

Но главная забота были деньги в большом чемодане из клеенки. И всякого из благонадежных, кого она встречала, спрашивала она сюсюкающим шепотком: — В какой цене теперь керенки и донские?.. Я отлично знаю, что их скупают, только мне надо знать, почем?..

И в этот день, как всегда, придя на террасу, она уселась на стул и долго обмахивалась платком, отдышивалась, откашливалась, наконец спросила, оглянувшись:

— А не знаете, милая Ольга Михайловна, почем теперь идут пятисотки?

— Да они разве еще идут? — возясь с воронкой и молоком, спросила та рассеянно.

— Ну вот, — здравствуйте!.. Уж и пятисотки чтоб не шли!.. Как же они могут не идти?.. А я-то вас считала… сведущей!..

И обиделась явно, и Мушке, которая сидела тут же на перилах и болтала босыми ногами, сказала, покачав головой:

— Вот растет… дитя природы!..

— Хорошо это или плохо, по-вашему? — спросила Мушка.

— Маруся!.. не болтай ногами! — прикрикнула мать.

— Мама!.. Да ведь все эти старые деньги давно уж все в печках сожгли!.. И ты сама говорила, что тебе это надоело!.. И вы бы взяли да сожгли!

Старушка долго жевала запавшими губами и смотрела на нее зло и обиженно, наконец продвинула между носом и подбородком:

— Это труд человеческий — деньги!.. Труд человеческий жечь?

— Велика важность!

— Чтобы труд человеческий пропал зря?

— Он и всегда пропадает зря… Вообще, все зря трудятся и трудились…

— Маруся!..

— Мама, дам ведь тоже труд человеческий? А разве он, какой угодно, — не может сгореть?.. Сгорит в лучшем виде, и все… И наш может сгореть, и ваш тоже… Загорится как-нибудь ночью, — и все…

— Поди за дровами, Мурка!.. Поди, пожалуйста!.. Заниматься не хочет… в разговоры старших лезет… Что это с тобою сегодня?

А старушка сидела совсем испуганная, и голова у нее дрожала.

С веревкой и топором, для которого сама когда-то сделала топорище, Мушка, пообедав, пошла за дровами в балки; кстати надо было посмотреть, не ушла ли слишком далеко Женька. Теперь она старалась не приглядываться к морю и горам и не глядеть в небо. Только искоса и бегло взглядывала и тут же отводила глаза. Глядела в землю, ища толстых корней по обрывам; узловатые, крепкие, они горели долго и жарко, как каменный уголь… На одном дубовом пне сидел в тени и слетел, спугнутый ею, большой ястреб-тетеревятник. Мушка тут же решила, что это — тот самый, который в прошлом году заклевал у них не меньше десятка кур, и странно было, что каждую клевал по-новому; то раньше всего разбивал клювом голову и съедал мозг; то разрывал грудь и срывал с кобылки все белое мясо; то начинал лакомиться печенью; а одну неторопливо ощипал догола всю лучше любой кухарки и нигде не ранил, — так и нашли курицу голой, когда его согнали, нигде не раненной, но все-таки мертвой: должно быть, умерла от страха.

— Ах ты, убийца! — крикнула ему вслед Мушка и бросила камень. — Погубил все наше куриное хозяйство!..

На голос Мушки отозвалась издалека дружелюбным мычанием Женька, а Мушка крикнула ей:

— Женя, Женя, Женя, — на, на, на, на, на-а-а!..

Женька посмотрела, подумала, понимающе промычала еще раз и повернула к дому: время было пить воду, доиться и полежать под навесом, отдохнуть. А Мушка замечала о себе самой, что как-то неуверенно, неловко, не так, как всегда, ходила она по сыпучим шиферным скатам; два раза чуть не сорвалась вниз; и топор ей казался очень тяжелым.

В трех местах она порвала платье; осерчала и бросила топор; собрала дрова, — вышла небольшая вязанка, — и когда поровнялась с нею Женька, за которой еле поспевало Толку, погнала их к дому.

Начинала даже немного болеть голова, — конечно, от солнца, — когда она подходила к своей калитке. Дрова и топор она брякнула на дворе устало и сердито, но, увидев на веранде рано пришедшего Максима Николаевича, сказала обрадованно:

— Ага!.. Вот у кого я спрошу!..

Максим Николаевич, как всегда утомленный долгой ходьбой из города, только поглядел на нее устало, а Ольга Михайловна ахнула, увидя изорванное платье:

— Мурка!.. Да что же это!.. Даже страшно смотреть!.. Сейчас же поди зашей!..

— Была охота, — медленно отозвалась Мушка, сама вся пунцовая.

— Лозины хочешь?.. Сейчас же возьми иголку, зашей!

— А где иголка?

На что ответил Максим Николаевич:

— Отдел третий, шкаф седьмой, полка пятая…

Стремительная вообще, Мушка была рассеянна.

Часто посылали ее в комнаты с террасы за тарелкой, чашкой, вилкой, ножом, и неизменно она спрашивала:

— Где это?

— Найди там…

— А где искать?

Поищет и вернется тут же и скажет:

— Нет там ничего!.. Где искать?

В шутку говорил в таких случаях Максим Николаевич, представляя большую публичную библиотеку:

— Отдел… шкаф… полка…

Говорил это спокойно, совсем не в насмешку, но Мушка почему-то надувала губы.

Услышав это теперь, она посмотрела на Максима Николаевича, на мать, потупясь постояла немного на террасе, забывчиво потирая одну оцарапанную голую ногу другою ногой, и пошла в комнату, куда тут же, как всегда быстро и прямо неся высокое тело, вошла мать, говоря на ходу: — Вон у зеркала, в подушечке, — видишь?.. Всегда там иголки и больше нигде!..