Том 2. Произведения 1909-1926 - Сергей Сергеев-Ценский

Услышав это теперь, она посмотрела на Максима Николаевича, на мать, потупясь постояла немного на террасе, забывчиво потирая одну оцарапанную голую ногу другою ногой, и пошла в комнату, куда тут же, как всегда быстро и прямо неся высокое тело, вошла мать, говоря на ходу: — Вон у зеркала, в подушечке, — видишь?.. Всегда там иголки и больше нигде!..

Но тут, — было ли это от усталости, или от июльской жары, или от чего другого, — Мушка упала вдруг перед ней на колени и сказала глухо и тихо:

— Мама… я не могу так больше… жить!..

Подняла на нее глаза в слезах и добавила еще тише:

— Милая мама… Не могу… Нет…

Этого никогда с ней не случалось раньше… Этого не могла припомнить за нею Ольга Михайловна… Она спросила испуганно:

— Да что с тобою?

— Ничего, — прошелестела Мушка.

Максим Николаевич сидел на террасе (он пил молоко), а они две — маленькая муха и большая — так похожие друг на друга, так привыкшие понимать друг друга, были теперь рядом и отдельно… Ольга Михайловна чувствовала только, что у ее девочки теперь такая же тоска, какая заставляла ее самое повторять временами: «До чего мы дожили, — боже мой!»… Как мучительны были приступы этой тоски — она знала. Ей хотелось чем-нибудь утешить Мушку, но чем же было утешить?.. Она гладила мягковолосую головку девочки и вдруг вспомнила, как та все порывалась искупать свою корову в море, и сказала вполголоса:

— Хочешь, — поди искупай Женьку!

Она ждала, что Мушка вскочит, кинется ее целовать, бурно завертится волчком по комнате, но Мушка только посмотрела на нее долго, печально, непонимающе, как взрослая на ребенка, и отозвалась тихо:

— Я пойду… Только это в город надо… Там мельче… за купальнями… а здесь глубоко…

— Ну что ж… Иди на тот пляж… Кстати, продай яиц десяток и купи мыла… Просто, отдай в лавочку Розе, а она даст мыла… какое раньше брали…

— Только вот Толку… Его надо запереть, а то он… потащится следом…

— Ну, конечно, Толку запрем…

Женька не понимала, куда и зачем ее ведут. Она упиралась короткими крепкими молодыми смоляно-черными ногами в каждый бугорок дороги, оглядывалась назад и мычала. Но Ольга Михайловна помогала Мушке ее вести, — подгоняла сзади, — и ушла домой только тогда, когда Женька окончательно присмирела и пошла спокойно. Проходя мимо домика в два окошка, где жил Павлушка, уморивший брата, Мушка смотрела на него во все глаза: даже самый этот домишка, похожий на клетку, казался ей страшным. И другие тоже. Появилась робость ко всему кругом — незнакомое ей раньше чувство. Начинало казаться, что вот-вот кто-то выскочит из этих страшных домишек и отнимет у нее и Женьку и яйца, и, главное, не было прежней уверенности, что она сама может убежать куда-нибудь: вялые, негибкие были ноги.

Очень обрадовалась, когда, пройдя уже пригород, около первого городского дома доктора Мочалова увидела свою бывшую подругу по здешней школе, Шуру Комкову.

— Шу-ра!.. Вот как хорошо!.. А то я так боялась… Пойдем купаться!.. Пойдешь?.. Ты откуда идешь?

— Пол у доктора Мочалова мыла…

Шура была на год старше Мушки, с такими же серыми глазами, худенькая, с тихим голосом; одета в юбку из красной камчатной скатерти и блузку из такой же чадры, как у Мушки.

— Пол мыла?

— Да, он в холерном бараке сам, а она так боится… Знаешь, сколько уж умерло? — Семнадцать человек. А ты куда корову?.. Или продали?

— Ку-пать!.. Женька моя купаться хочет!.. Шура, милая, возьми ее за веревку, — она ничего, — и иди, а я сейчас яйца занесу Розе… Вон лавочка Розы…

Мушка думала сунуть Розе яйца, взять кусок мыла и догнать Шуру в два прыжка. Но еврейка Роза так долго разглядывала каждое яйцо на свет, так долго пела (она именно пела, а не говорила), что мыло страшно подорожало, а яйца подешевели, что она уж купила яйца у какого-то татарчонка, и ей, признаться, не так и нужно… Когда Мушка получила, наконец, небольшой кусок мыла и выскочила от Розы на улицу, Шура была уже далеко. Мушка бросилась бегом догонять, вспотела, захотела пить… Было душно. Колотило в виски… Когда догнала Шуру, сказала:

— Ух, пить хочу!

А Шура:

— Вот тут как раз во дворе колодец, — мой дядя Василий копал… Глубокий-глубокий… Вода холодная-холодная!..

Когда вытаскивали воду ведром на цепи и пили прямо из ведра, говорила о своем дяде-колодезнике Шура:

— Мы-то зимою лошадиную кожу с травой варили, кое-как выжили, а дядя Василий с ума сошел… Увезли его отсюда куда-то в больницу, — по-настоящему не знаем, куда… Должно, помер теперь…

— Он что говорил, когда с ума сошел?

— Так… разное… Чепуху все… «Захочу, — говорил, — вот из этих камней булыжных хлебы сделаю, и человечество будет сыто!..» Одеться тоже не во что было, он листья разные к своим дырьям за черешки привяжет, так и ходит… «Человечество, — говорил, — не замечает, во что ему одеться, а я указую на райскую жизнь!..» Все «человечество»… А еще так: «Класс народа — класс божий»…

От холодной воды заломило зубы у Мушки и стало неловко горлу… Но море было в пяти шагах.

— А вдруг Женька в море совсем даже и не войдет? — заволновалась Мушка. — Если не войдет, мы ее мыть будем… с мылом… да, Шура?..

Но Женька вошла.

Подойдя к самой воде, чуть набегавшей на песок белой каймой ленивого прибоя, она грузно наставила рога к морю, раздула ноздри, сбычила голову, страшно выкатила глаза, собралась бодаться… Потом поглядела на Мушку, встряхнулась, понюхала и лизнула соленую гальку, хотела было напиться, — заболтала головой и зафыркала — не понравилась вода… Ступила передней ногою в пену прибоя и смотрела очень внимательно, как погружалась в рыхлый песок нога.

Мгновенно сбросила с себя Мушка платье, бухнула с разгону в море, забрызгала и Шуру и Женьку, схватила веревку…

— Но, Женька, но!.. Лезь, не бойся!.. Лезь, дура, и будем плавать!.. Подгони ее, Шура!..

Женька еще сделала шаг и еще… Вдруг погрузилась по самую шею, подняла рогатую голову, теперь явно курносую, и поплыла…

— Ура! Плывет!.. Смотри, Шура, — гидроплан!..

Она сама плыла вперед вдоль берега, работая одной рукой и ногами, а другой крепко держа Женькину веревку. Шура с берега, тоже уж раздетая, беззвучно смеялась, упершись руками в колени, страшным, выпученным Женькиным глазам, и от смеха вздрагивали на ее узкой рыбьей спинке две тугие недлинные русые косички, перевязанные синей ленточкой.

Море тут было мелкое: близко впадала речка, протекавшая через городок, и стояли в воде железные рельсы, остаток бывшей здесь раньше пристани для яликов. Но доски пристани не так давно растаскали на дрова, и у торчащих из воды свай был загадочный вид, как у всяких развалин… А море на горизонте еще отчетливее, чем утром, щербатилось, — однако теперь не до него было: надо было завести Женьку в узкий коридор между свай.

— Женька, моя египетская ночь, — сюда!

Когда же, уставши, наконец, грести одной рукой и тащить веревку, она вывела корову на берег, и Женька, отдуваясь, и фыркая, и мотая мордой, и встряхиваясь, как собака — совсем по-собачьи, колечком свернула вдруг хвост, — оживлению Мушки не было границ.

— Шура, Шура, смотри!

И она бросилась к Шуре, завертела ее по пляжу, танцуя вокруг Женьки танец дикарей, наконец повалилась от хохота и усталости на песок и здесь, запрокинув голову, хохотала:

— Собачий хвостик!

Белые пятна Женьки от воды потускнели, зато черная шерсть лоснилась, блистала, и хвост был устойчиво и уморительно завернут кверху кольцом.

Беспокоили все время Женьку, как и всех коров летом, жесткие, как жуки, желтые мухи; они стаями сидели в таких местах, где она никак не могла их достать языком; теперь их не было на ней, и Мушка ликовала:

— Ага! Потонули, проклятые!..

Больше Женька уж не вошла в воду, зато до дрожи купалась сама Мушка и плавала боком, на спинке и по-бабьи ничком «гнала волну».

Только Шура напомнила ей, что надо идти домой — поздно, а то бы она, отдохнув и обсохнув, купалась снова.

Пообещавши зайти к ней на днях, Шура прямо с берега пошла домой, а Мушка повела Женьку одна. Идти было любопытно. Правда, улицы были пустынны как море, но все, кто попадался, удивлялись, — так представлялось Мушке, — как это могла девочка выкупать в море корову, точно лошадь.

Развеселили два татарчонка с вязанками валежника за плечами. Они смотрели на мокрую корову с диковинно закрученным хвостом, показывали на нее пальцами и кричали:

— Собака!.. Собака!..

Но чем дальше шла Мушка, тем больше спадало с нее оживление. Подъем из города в гору показался небывало крутым, но и на нем она не могла как следует согреться; прежнее ощущение жуткого страха, когда она проходила мимо домишек Павлушки, Дарьи и других, еще усилилось; ноги положительно деревенели, так что даже Женька догоняла ее и тыкалась мордой в плечо, сопя над ухом.