Том 2. Произведения 1909-1926 - Сергей Сергеев-Ценский

— И бутылки к ногам, — припомнил Шварцман… — И, может быть, жаропонижающее еще — аспирину?

И прописал аспирин.

Обведя круглыми изумленными глазами и доктора и Максима Николаевича, сказала Ольга Михайловна:

— Утром совсем здоровая была… Играла с Толкушкой… Хотела сама доить Женьку… Чапку кормила… Вы ведь видели, Максим Николаич?

— Да, утром еще… Чапку… да-да…

И отвернулся Максим Николаевич.

Шварцмана он проводил до ворот.

Он хотел говорить с ним о новом и таком огромном — о болезни Мушки, а тот все говорил о старом и далеком — о болезни России; о какой-то нелепой Гаагской конференции, о какой-то перемене в составе народных комиссаров и о подобном, все из газет.

Только прощаясь, он удосужился сказать, что завтра будет свободен в восемь утра и в случае, если надо будет, может зайти.

Когда Ольга Михайловна вслед за Шварцманом ушла в аптеку, Максим Николаевич тихо прошел в комнату больной, сел у ее изголовья, дотронулся до ее огненной головы рукой.

— Ах, Мушка, Мушка!

Это ему представлялось ясно: напали на маленькую Мушку миллиарды — подлинные миллиарды! — мельчайших, невидимых глазом, они множились мгновенно, вонзались всюду в тело, грызли яростно, и убить их нельзя, ничем нельзя… Никак нельзя помочь бедной Мушке бороться с ними!.. А что она изо всех сил боролась, это видно было.

Она металась. Она поминутно поворачивалась, падая то на спину, то на бок, то на живот. Она поминутно пила, сама цепко хватая со стула стакан с водой… Может быть, ей казалось, как это кажется в ночных кошмарах, что за нею гонятся страшные, и она бежала быстро-быстро, как люди бегают только на экране кинотеатра или во сне.

Но она бредила:

— Крадут! Крадут!.. Сторож сидит, а они крадут!..

— Что крадут? — спросил Максим Николаевич.

— Вино, — ответила она тише.

И, видя, что она понимает, он спросил:

— Мушка, тебе больно?

— Болит!

— Где болит?

— Вот!

Она только показала куда-то на грудь, шевельнув рукою, но в это время перевернулась снова как-то мгновенно, невесомо, бескосто…

— Ах, Мушка, Мушка!.. Зачем же ты пила сырую воду? Если бы ты не знала, но ведь ты же знала, что нельзя!.. Эх!..

Она притихла, но вдруг снова взметнулась за стаканом — стакан был пуст.

— Воды!

— Воды тебе?.. Сейчас… Я сейчас!..

Про компрессы он вспомнил. Намочил полотенце, приложил, но отдернул руку: страшно стало, как же она выносит это!

А она, жадно напившись и переметнувшись снова, заговорила отчетливо:

— Крадут! Крадут!.. Ведь там же сидит он, а они… как же они крадут?

— Кто сидит?

— Он… Сторож…

Трудно стало дышать Максиму Николаевичу.

— Сторож-то сидит, — сказал он с усилием. — Вот он, сидит твой сторож, а они крадут тебя… мельчайшие!.. Ах, Мушка, Мушка!..

Уж стало темнеть, когда пришла Ольга Михайловна.

— Ну что? Как? — с большой тревогой, едва отворив дверь.

— Бредила… Теперь забылась. Пила воду… Я клал компрессы…

— Ну слава богу!

Когда выкладывала на стол пузырьки и пакетики, руки у нее дрожали, пузырьки не хотели стоять и валились.

— Спирта я не взяла… и вина тоже… Можно взять у Дудки, — он в подвале работает… им вином платят и спиртом… Недалеко от Дарьи живет… А мы молоком ему уплатим… Задолжала в аптеку семь миллионов.

Она ушла тут же, а он начал рассматривать пузырьки и пакеты, но камфары — того, что он припомнил, — не было.

Он вышел на террасу прямо против заката; закат был огненный. Ряд кипарисов внизу, на даче Ашкинази, врезался в него снизу, как черные зубы. Две вороны, ныряя, летели куда-то спеша и каркали как-то очень странно…

От Дудки Ольга Михайловна пришла возбужденная удачей: она достала полбутылки портвейна и пузырек спирта. Она спросила бодро и деловито:

— А где же Женька?

Он ответил:

— Поищу пойду.

И пошел как был, без шляпы, спотыкаясь о корни и камни, разглядывал изгибы балок кругом, покрикивая изредка, как Мушка:

— Женя, Женя, Женя!.. На, на, на!

Скоро послышался отзывный рев: Женька уже подымалась по невысокому, некрутому откосу, но нужно было еще объесть три куста желтого донника, куст мышиного горошку, очень пышный, и очень пышную ветку грабового куста… И когда она сделала все это, она успокоенно ткнула в локоть Максима Николаевича мягкой мордой, метнула дружелюбно хвостом так, чтобы попасть ему легонько в живот, и пошла к дому, грузная, переревываясь с отставшей Толкушкой.

— Сделаем так, — сказал Максим Николаевич, когда затворили уж двери на ночь и зажгли лампочку. — Будем беречь силы… Вы все равно не заснете, так что я лягу, а вы посидите… А когда захотите спать, позовите меня.

Лег, но долго не мог заснуть… Все прислушивался к тому, что там, в комнате Мушки. Раз долетело сквозь отворенные двери, что Ольга Михайловна о чем-то говорит с Мушкой. Это успокоило немного. Пригрезился покойный отец, судебный следователь, в форменной фуражке и волчьей шубе: уезжал на следствие в уезд, и у крыльца стояла ямская тройка, вся в бубенцах и медных бляхах. Устраиваясь в санях поудобнее, отец улыбался ему и говорил:

— Хочешь подвезу? — Ямщик в армяке, поверх нагольного тулупа, и в капелюхах, а когда повернул к нему лицо, оказалось, что это — хитроокий Бородаев… Удивленный, он лезет к отцу в сани и шепчет: — Не езди с ним! Слезь! Он тебя завезет!

Проснулся от страшного крика:

— Максим Николаич!.. Максим Николаич!.. Скорее! Скорее!.. Максим Николаич!

Подбросило криком, как взрывом.

В одном белье бросился он в комнату Мушки… Там Ольга Михайловна, все продолжая кричать: — Скорее! Скорее! Скорее! — держала тонкое белое тело Мушки, а тело это слабо извивалось от судороги, похожей на конвульсии умирающих.

— Спирт! Спирт! Спирт! — кричала Ольга Михайловна.

Глаза ее и Мушки были одинаково страшные.

— Где же спирт? Сейчас… Не волнуйтесь! Где?

— В столовой! В углу! В столовой!.. Скорей! Скорей!

В полутемной столовой, весь дрожа от волненья, Максим Николаевич опрокинул флакон со спиртом, — осталось на донышке.

— Вот! Вот он, спирт! — совал он флакон Ольге Михайловне, а она кричала:

— Трите! Не могу же я! Трите руки, ноги! Трите!

— Положите ее!

— Я боюсь! Она убьется о стену! Трите! Ради бога! Скорей! Трите же! Ради бога!

Максим Николаевич вылил немного спирта на ладонь, тер вялую Мушкину ногу, думал горячечно: «Зачем? Зачем это? Не надо!..» А Ольга Михайловна кричала:

— Скорей! Скорей! Скорей!

Положили Мушку. Терла сама Ольга Михайловна. Тело лежало уже покорно и неподвижно, а она все терла, пока не кончился спирт.

Потом:

— Бутылок горячих! Бутылок! — вспомнила она. — Самовар! Ставьте самовар!

Максим Николаевич выскочил на террасу. Шел слабый свет от звезд. Одна большая звезда, как бы она на земле ни называлась, все равно протянула по всему морю от берега до горизонта сияющий столб… И все время, пока Максим Николаевич наливал в самовар воду и колол щепки, смертельно болело сердце, дрожали руки, и уж зажженная и ярко и страшно пылавшая в дымной ночи лучина долго не хотела попасть в самовар.

— Поставили? — показалась Ольга Михайловна. — Ах, как темно! За доктором надо!..

— Он сказал: не раньше восьми.

— За другим… За Мочаловым…

— Человек семейный… Будить ночью… Такое время теперь — еще за грабителя сочтет…

— Понимаете, до двенадцати спала… Каломель проглотила в девять, — ничего… Вдруг, ровно почти в двенадцать, проснулась, стонет… Я к ней с лампой, а у ней по всему лицу пятна! По всему лицу бегают темные пятна!.. Глаза скосились… Я: что ты, Марусечка?.. Беру ее на руки и вдруг… суд… судороги. А-а-а…

— Ну что же плакать! Конечно, судороги, если холера… Успокойтесь же, что вы!.. Это «наша холера», конечно, не азиатская… наша, домашняя, — cholera nosira… От такой не умирают.

— Ах, хотя бы скорей светало!.. Да подбавьте вы щепок: потухнет так!

И до самого света все доливался маленький самовар, кололись щепки, наливались бутылки.

На дачу доктора Мочалова Максим Николаевич пришел в четыре часа. Рассвело уже, хотя солнце еще не встало. Блеяла коза внутри дома. На перилах крыльца стояли синие кастрюли, и корявая тряпка висела на гвоздике. Максим Николаевич стучал тихо. Подождал с минуту, — еще постучал погромче. Неловко было беспокоить так рано, и все казалось, что незачем.

Отперла жена Мочалова, стриженная под машинку, извинилась, что не одета, сказала, что муж сейчас.

Вышла посмотреть, только что поднявшись с постельки, маленькая, совсем голенькая синеглазая девочка лет двух и улыбалась, глядя на него и держа пальчик во рту.

— Ах, купидончик какой! — сказал грустно Максим Николаевич.

А мать из глубины комнат кричала: