Переплет - Бриджет Коллинз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А почему ты меня спрашиваешь? – сказал я. – Спроси моих родителей. Спроси Альту. Почему тебя так заботит мое мнение?
– Потому что…
Но я не желал слышать ответ. Прошел через арку и очутился в зале с высокими стенами и без крыши. Встав в его конце, постарался дышать как можно медленнее, сосредоточившись на том, что видел перед собой: розах, увивавших стены, широком бордюре из замшелых камней, невысокой траве. Кто-то присматривал за замком, внезапно понял я: это был садик, не просто руины. Странно, учитывая, какое запустение царило в остальных владениях лорда Арчимбольта.
– Эмметт, поговори со мной. Что случилось? Если ты не хочешь…
– Прошу тебя, не женись на ней, – выпалил я и закрыл лицо руками.
– Хорошо.
Я услышал его ответ и растерялся, не понимая, почему он это сказал.
– Прости, – выдавил я с трудом: в горле застрял болезненный ком. – Нет, конечно же женись на ней, я просто… я… не знаю, что со мной, я сморозил глупость, не выспался, вот и все. Забудь. Я не то хотел сказать.
Он взял меня за руку и развернул к себе лицом.
А потом поцеловал.
Часы пробили шесть. Я знал, что бой доносится с конюшни Нового дома почти в миле отсюда, но теплый воздух был таким неподвижным, что было полное ощущение: часы бьют на противоположном берегу рва. Через несколько секунд бой повторился – еще шесть ударов – и в этот раз мне показалось, что время замедлило ход. Никогда прежде я не ощущал такой тишины и покоя; все замерло, лишь слегка подрагивала зеркальная водная гладь, когда из воды на миг выныривала рыбешка. Птицы внезапно начинали петь и так же внезапно замолкали. Солнце опустилось за деревья на холме, но еще даже не смеркалось; сегодня был самый длинный день в году, до темноты оставалось еще несколько часов.
– Эмметт?
Я оглянулся. В полуразрушенном дверном проеме стоял Дарне. Он перепутал пуговицы, когда застегивал рубашку, и один край свисал ниже другого. Я раскрыл рот, чтобы заговорить, но мог лишь улыбаться.
– Ты как, в порядке?
– Да.
– Хорошо. – Он указал на траву рядом с местом, где я сидел. – Не возражаешь?
– Нет, садись.
Я искоса взглянул на него, и от моего покоя не осталось и следа. Этот голос, это лицо без маски… Знаю ли я этого человека? Нет… И вместе с тем я знал его гораздо лучше, чем того, другого; именно этого Дарне я знал всегда, с того самого момента, как впервые увидел.
Прогоняя пробежавший по спине холодок, я подтянул колени к груди и поежился.
– Замерз?
– Начинает холодать.
– На солнце теплее.
– А мне здесь нравится. – Мы коротко переглянулись и улыбнулись друг другу; потом он снова отвел взгляд.
После долгого молчания он спросил:
– Ты голоден?
– Нет. А ты?
– Не очень.
Мы снова замолчали. Клякса залаяла и заскулила, и мы машинально повернулись к пролому в стене. – Лягушки, – пояснил Дарне. – Хорошо, что она привязана.
– Это уж точно.
Вяхирь сонно окликнул подругу. Внизу рыба показала спинку и снова нырнула на глубину, оставив после себя серебристую дорожку на зеленой воде. Я попытался вернуть ощущение покоя и пустоты, которое испытывал всего минуту назад, но рядом с ним это оказалось невозможно.
– Послушай, Эмметт…
– Что? – Мой голос прозвучал резко, как нежданная атака. Мы неподвижно смотрели друг на друга.
– Хочу, чтобы ты знал, – промолвил он, осторожно выговаривая слова, точно диктовал письмо, – если тебе захочется сделать вид, что ничего не произошло…
Я заметил грязь под ногтями и сосредоточенно принялся вычищать ее.
– Ты этого хочешь?
– А ты?
– Я спросил, чего хочешь ты. – Мне не хотелось смотреть на него, но я все же не удержался. – Насчет меня не переживай, Дарне. Желания крестьян просты и примитивны, их легко удовлетворить.
– Прекрати! – Он поднял руку, точно готовился отразить удар. – Да что с тобой? Я лишь сказал, что…
– Что хочешь сбежать. И все это ничего для тебя не значило. – Я ненавидел себя за то, что произносил эти слова вслух.
– Не будь дураком. – Он посмотрел мне в глаза. Я стиснул зубы и постарался выдержать его взгляд. Если я позволю ему увидеть, что чувствую сейчас, это станет для меня последним унижением.
Не знаю, чем я себя выдал, но у меня ничего не вышло. Он вдруг расплылся в широкой и счастливой улыбке.
– Так значит, ты не хочешь обо всем забыть? – проговорил он. – Хорошо. Потому что я тоже не хочу.
Мне стало трудно дышать. А потом что-то внутри меня рассыпалось: как будто давно расколотый горшок, который кто-то склеил заново, упал и раскололся, задетый чьей-то неосторожной рукой. Я тоже рассмеялся.
Прошло немало времени. Он потянулся и погладил меня по щеке тыльной стороной ладони, и этот жест заставил мое сердце кувыркнуться, как и все, что он сделал в тот день.
Много позже, когда самый длинный день наконец померк и превратился в ночь, мы разошлись по домам, спотыкаясь, как пьяные, и поцеловались в темноте на перекрестке, прежде чем расстаться. Я помню этот поцелуй, отчаянный и долгий; нам так не хотелось отпускать друг друга, что на губах остались синяки. А может, это было потом, следующей ночью, когда я тайком выбрался из дома в летнем сумраке и встретился с ним снова? Время, тягучее, как мед, замедлило свой бег. Дни после Солнцестояния, когда Альта еще дулась, слились в один сверкающий день. Ничего не изменилось, но все стало другим; жизнь шла своим чередом, сладость била через край, и все казалось одновременно обычным и удивительным. Он помогал мне в работе – мы работали вместе на жаре, раздевшись до пояса и обливаясь потом; потом делали передышку и пили имбирное пиво, что приносила нам мама. Он пил так быстро, что чуть не захлебывался, вытирал рот рукой, смотрел на меня и улыбался. А потом, потом, потом… Однажды в сумерках – то ли закатных, то ли предрассветных, до или после, точно не помню – он взял меня за руку, и наши пальцы переплелись; после мы лежали под звездами, и я с колотящимся сердцем целовал его в лоб – странно, что сердце билось так отчаянно после всего, что мы сделали, но я все еще боялся отпугнуть его. В тени замковой стены он сорвал розу и вставил в петлицу моей рубашки, а когда я укололся шипом, наклонился и слизнул
