Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков

Что еще не хватает? Все вроде есть. Разве что флаг? Нина высказала это предложение, когда сели на веранде перекусить с дороги. Анна Павловна отсутствовала: ее укачало в машине.

— Ну конечно флаг! — возликовала Татьяна. — Как прекрасно ты придумала! Пусть будет, словно мы отдельное государство. И гости быстрее нас по флагу найдут.

— Флаг? — спросил Лев Моисеевич, присматриваясь к этой затее. — А какой, простите, флаг вы предлагаете?

Ага, уже «вы»! Уже что-то. Значит, по крайней мере, в присутствии Тани и Анны Павловны Нину, вероятно, не будут тыкать как приживалку или даже уборщицу. Ну а если с глазу на глаз на «ты» назовет, то ладно уж, она вытерпит, с этим она согласна, если Каплун иначе не может, привык у себя в клинике хамить. Только кто он — каплун или канталуп? Можно быть уверенной — это или то! Опять поехали не туда. Сначала надо про флаг.

Какой, действительно, флаг повесить? Это ведь ее идея. Какой флаг, если сама Татьяна — это трепетное, темное, но прозрачное полотнище (кисея, что ли?) — незримо, но неизменно развевается над и перед бесшумной лавиной всадниц (кто мчится, кто скачет на верном коне?), читай — амазонок, мчащихся лунной (она, конечно, сквозь тучи проглядывает) ночью по бескрайней украинской степи? Но это ведь только образ, фигуральное, так сказать, выражение. А на самом деле? Не будешь ведь действительно темную кисею вывешивать. Что это, скажут, от мух, что ли, защита или траур?

— Флаг РСФСР не советую, — продолжал свое рассмотрение Лев Моисеевич. — Прохожие сочтут наше жилище казенным учреждением и пойдут с жалобами и заявлениями. А их рассмотрение, как я понимаю, не входит в вашу компетенцию.

Тоже верно. Но ведь идею положено защищать, особенно — свою собственную. Так что попробуем.

— А если иностранный? — спросила Нина.

— Еще лучше! — рассердился Каплун-Канталуп. — Хватит того, что я вам ветчину достаю, а за иностранными тряпками бегать — увольте. К тому же какое вы на него имеете право? А соседи что скажут? А власти предержащие? А если какой-нибудь чудик у вас убежища попросит?

— Чудесно! — сказала Татьяна. — Папа, ты даже не представляешь, как это интересно.

— Я-то представляю, а вы, кажется, не очень.

— Папа, да ты послушай, как звучит: Великое королевство Кантрия! Или лучше — Кантория!

— Вот-вот, — сказал этот перестраховщик, — а соседи вас на другой день Контрией будут звать или даже Контрой. Чтобы и думать ни про какие флаги не смели.

— А мы повесим! А мы повесим! — совсем как маленькая завосклицала Таня. Сейчас, кажется, вокруг стола бегать будет.

— Татьяна! — строго прервал ее Лев Моисеевич. — Вспомни, что было прошлым летом в Воронеже.

— Ну и что?

— Ничего. Я прошу тебя помнить об этом — только и всего.

— Вечно у тебя так! — Таня резко встала из-за стола. — Помни-помни! Как будто я столетняя старуха. Не хочу я ничего вспоминать.

Она кинулась с веранды и дверью грохнула. Вот вам, пожалуйста, еще одна тайна семьи Канторов: прошлым летом в Воронеже. Паноптикум какой-то!

А впрочем, в какой семье их нет? Вот и в их, магаданской. С отцом неизвестно. А теперь еще старец появился, лампион несчастный. И вся жизнь Аллы Константиновны между этими вехами в свете последнего явления тоже довольно загадочной представляется. По крайней мере, сейчас уже не будешь так уверенно утверждать, что ничего и никого там не было. Да что говорить о маме, о почти двадцати годах ее жизни — от рождения Нины до сегодняшнего дня, когда даже а Нининой самостоятельной жизни — а это всего лет пять, не больше, — разве тайн мало? Алик Пронькин (тут и Петя был, как теперь говорят, задействован), Гегин, художник факта Виктор. И каждый ведь тайна, никому о них не расскажешь. Это только про Гиви можно рассказать кому угодно — хоть маме, хоть Татьяне: встретился такой смешной добрый человек (не могу вам сказать очень странные люди бывают с чемоданом в руках он под вечер спустился сюда — ну, в отличие от симоновского варианта, сказать-то, конечно, можно). И, конечно, что-то у Татьяны есть, что она вспоминать не хочет. Но ведь можно вместе вспоминать? Нина свое, Таня — свое, обмениваться, что ли. И тогда воронежская история прояснится. А там, может быть, что-нибудь и с Борисом связано. Должен же он, наконец, выплыть когда-нибудь?

— А Борису вы этот адрес сообщили? — спросила Нина у Льва Моисеевича, когда он, поблагодарив Берту Лазаревну, собирался выйти из-за стола.

— Я? — спросил Лев Моисеевич. — Нет уж, это пускай они делают. Пусть сообщают, кому хотят, флаги вешают, фейерверки устраивают. И вот что, девушка, ты кажешься мне умней, способней, чем некоторые. Запиши-ка все мои телефоны и, если что, звони сразу с вокзала — ближе автомата нету. Поняла?

Ну вот амплуа еще более определилось. Значит, она не прислуга, не уборщица, не экономка (это все без, нее сделают), она — осведомительница, шпионка вроде. За кем шпионить — известно. На кого работает — на Льва Моисеевича. Да что он — с ума сошел? Разве она на такое согласится? Да ни в жизнь — на этих странных и загадочных даже женщин доносить. Но если сейчас это заявить: не буду, мол, и все, собрать свою сумку и на электричку, это значит, что общества Тани она на лето лишается, да наверное, и осенью к ним в дом уже не попадет (что-нибудь Каплун придумает, что, Татьяна от нее шарахаться будет) и никаких тайн не разгадает, К тому же, отдадим должное Каплуну — он, человек практический, может быть, все это для пользы дела придумал. Какого? Неизвестно. Но нужно пожить, присмотреться, а не хлопать сразу дверью, если что-то, не понравилось. И что же пока делать?

А ничего. Главное — бегать, бегать как можно больше. Может, это и Татьяну увлечет?

Но не получилось. Тата добросовестно попробовала пробежаться с ней на следующее утро, но выглядело это так неуклюже, кощунственно даже, что Нина сама скомандовала ей: «Стой! На месте!» Ну что за удовольствие, право, видеть, как скачет в какую-то припрыжку длинная, несообразная вешалка с болтающимися на ней одеждами? И смешно, и грустно. Оказывается, у Таты координации никакой и впечатление развевающегося, несущегося над рядами полупрозрачного полотнища она может производить, лишь пребывая в неподвижности, а также в словах, стихах, улыбке. А так, мчась за нею, видишь испуганное пугало, да и только! О чем Канталуп — врач ведь — раньше думал? Абсолютный дистрофик если посмотреть на нее без всех этих широких, плавно падающих одежд, а только в трусах и маечке. Да у нее и формы-то спортивной нет, для первой и последней пробежки бог знает из чего пришлось выбирать. Хорошо еще, что Анна Павловна ее в таком наряде не видела, — вряд ли она пережила бы такое унижение дочери.

Но Анна Павловна и в дальнейшем не была к ним обеим внимательной. Даже странно, как она ухитрялась жить рядом с ними — дверь в дверь, через темный коридорчик — и почти не встречаться, разве что за обедом, да и то не каждый день. Какие-то шорохи и стуки доносились из ее комнаты далеко за полночь — читала ли она? пасьянс раскладывала? или с духами, черт побери, общалась? Но почему же стуки какие-то? А иногда, тоже ночью, — впрочем, может, она и каждую ночь стукала, не будешь же все время караулить, тем более что утром в семь часов нужно быть уже на ногах и бежать от всех этих странностей подальше, — стукала дверь веранды. Это значило, что Анна Павловна ушла. Куда? зачем? к кому? и когда вернется? — неизвестно. Тут уж прямо гоголевский «Вий» начинается, не правда ли?

А еще — книг нет. Черт побери, взять забыли. Лев Моисеевич не предусмотрел. Надо экспедицию снаряжать. Но кому ехать? Берту Лазаревну не пошлешь — она, видимо, в печатной продукции не очень разбирается, да и нельзя ей ехать — на ней вся кормежка (ах, конечно, не так — заботливое вскармливание). Таня? Но она и дорогу до станции еще не знает, и странно представить, как она одна в электричке едет. Да случится с нею что-нибудь обязательно: пристанет к ней кто-нибудь, Москву проедет, ключи от дома потеряет… С ней все может быть. А Нине ее одну оставлять, самой ехать — тоже, выходит, нельзя, Лев Моисеевич рассердится, если узнает.

Поэтому поехали вместе — Таня и Нина. Берта Лазаревна перед отъездом смущенно попросила выполнить несколько необременительных хозяйственных поручений, раз они все равно едут в Москву, — прежде всего купить сметану.

В вагоне в это обеденное время было свободно, почти пусто, ехать предстояло долго, и Нина решила провести небольшую разведку.

— А что, — спросила она, — в прошлом году у вас правда что-то случилось?

— Когда?

— В Воронеже.

— А, — спокойно протянула Тата, — не было ничего, это он все выдумывает. А ты почему спросила?

— Я подумала, — созналась Нина, — может, Борис приезжал?

— Нет, он не мог. — Сначала пообещал, а потом не приехал!

— А где он живет?