Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков

— Он с нами никогда не жил.

— Он твой неродной брат? От другого брака?

— Папа не был больше женат.

— Ну значит, просто от другой женщины?

— Да наш он, наш! Ну как ты не поймешь?

А как это понять, спрашивается? Родной — и дома никогда не жил, есть — и нету… А спрашивать больше нельзя, деликатная Тата, обычно такая сдержанная, кричит даже — словно она эту водку не на землю вылила, а тоже выпила.

— Выходит, что этот Гегин меня спас? — сказала Нина. — Или все-таки я сама?

Алик Пронькин ей у Таты за спиной подмигнул — правильно, мол, девушка мыслишь, давай дальше, до корней доходи, тогда поймешь, что я и есть твой первый спаситель, а ты иначе думала? Вообще он сразу тут как тут оказывается, стоит только бутылку в руки взять. Ну и нюх у него. Мальчик смелый, лукавый, проворный… Теперь до утра не отстанет. Стихи свои еще будет читать. Или при Татьяне постесняется?

22

— A кто-то к нам идет! — сказала как-то за обедом Анна Павловна, взглянув в мутноватое окно веранды.

Со своего места Нина тоже увидела, что какая-то фигура в ковбойке и соломенной (с ума сойти!) шляпе мотается около калитки. Только соломенных шляп, им и не хватало. «Простите, это у вас продаются свежие канталупы?» — «Нет, вы ошиблись, у нас славянский шкаф и кровать с тумбочкой».

— Мама, не надо! — закричала почему-то Таня. — Ты же знаешь, опять скандал будет.

— Какие глупости! — удивилась Анна Павловна. — Берта, поставьте, пожалуйста, еще один прибор.

— Да нельзя же это, мама!

— Прекрати немедленно, — строго сказала Анна Павловна. — Не устраивай здесь истерик.

Татьяна выскочила из-за стола, чуть не сбив поднявшуюся было Берту Лазаревну, промчалась в свою (то есть их с Ниной) комнату. Ну и дверью по обыкновению трахнуть не забыла. Фигура эта между тем медленно, не очень уверенно приближалась, обретая знакомые черты. Теперь уже и нелепая шляпа не могла ввести в заблуждение. «Господи, — подумала Нина, — только его здесь недоставало. И адрес-то он как узнал? Ну нигде не спрячешься!»

— Вы ее извините, — сказала Анна Павловна, о Тате, вероятно, кого же еще тут извинять. — Она еще выйдет, наверное, только придет в себя. Такое, видите ли, событие…

Бог знает что можно было бы подумать, не знай Нина этого субъекта в шляпе и ковбойке как облупленного. А так, понимая, кто перед ней, она словно сразу оказалась в стороне, сбоку от этой сцены, — вернее, от того, что сейчас разыграется, и какой-то гнусноватый чертенок захихикал у нее в душе: «Ну, валяйте-валяйте, играйте, а я посмотрю, как у вас выйдет!» А что выйдет — это уравнение с тремя неизвестными, потому что не только Таня и Анна Павловна, но и этот субъект, столь знакомый, неизвестно, что в данном случае выкинет. А еще неизвестно, решает ли математика такие уравнения — в школе, кажется, только с двумя неизвестными проходили. Вот и интересно тем более.

Экспозиция такова. Берта Лазаревна у стола, двигает-переставляет тарелки, выделяя место еще для одного прибора. Анна Павловна сидит спиной к окну, с загадочной полуулыбкой смотрит в стену перед собой (она думает, что знает, что сейчас произойдет, ну хотя бы в общих чертах, — и ошибается, конечно). В комнате скрипнула половица, они в этом доме препротивные, на любое движение реагируют, этот скрип означает, что Тата переместилась к двери, готовая не то вскочить, не то подождать, сначала послушать. Ну а главное действующее лицо снимает широким жестом у крыльца свою шутовскую шляпу и гундосит не менее противным голосом: «Подайте бедному художнику на пропитание!»

Не лучший текст. Есть в нем немало уничижения, обидного и лишнего здесь. Лучше бы на ремонт храма просил или для вдов и сирот каких-нибудь. Но ведь и искусство факта требует немалой подготовки. Хорошо еще, что хоть это на ходу придумал.

— Борис! — это с воплем летит через крохотный коридорчик на террасу Татьяна…

Анна Павловна тоже приподнимается, оборачиваясь к окну, за которым бездарный художник, творит свой маловразумительный акт. Выражение лица у нее такое, как у женщины на картине Репина «Не ждали». Ну естественно, не ждали. Только при чем тут Борис?

— Извините — Виктор, — говорит этот клоун выскочившей на крыльцо Татьяне. — Дай пять рублей, меньше не беру.

Ну да, это у него такая такса. Или ставка? Интересно, часто ли ему удается таким образом пятерки сшибать?

— Мам, — говорит Татьяна, все еще вглядываясь в наглое бородатое лицо, — тут пять рублей просят А вы кто?

— Берта Лазаревна, дайте, пожалуйста, — говорит Анна Павловна и тоже ждет, что ответит этот проходимец.

Ага, это кульминация. Сейчас или отступать, извинившись: простите, я пошутил, я знакомый вот этой гражданки, позвольте в дом войти, или, бормоча что-нибудь о бедственном положении и гениальных свершениях, дожидаться, когда вынесут подаяние, и идти дальше, к следующей калитке. Однако этот злодей находит другое продолжение.

— Эй, Нинка! — говорит он, перегибаясь мимо Таниных ног. — Ты чего сидишь, оглохла, что ли?

Новый вариант картины «Не ждали». Теперь даже Берта Лазаревна замирает с кошельком в руке. Едва ли она чувствует тонкость этой сцены, но грубость тона, столь непривычная в этой семье, ее несомненно шокирует. Кажется, вам на выход, мамзель? Однако обратите и вы внимание на тон — ведь зовут вас как собачонку, как шлюшку какую-то. Неужели не обидно? Ну так встаньте или даже не вставая срежьте этого нахала: «Вы ошиблись, гражданин, я вас не знаю». (Ответный ход Виктора: «Да брось ты принцессу из себя строить! Про чердак забыла, цаца?») Или кончить эту игру, представить его хозяевам — Виктор, художник из Магадана, он пошутил, разрешите ему войти? Ну да, конечно, скажут, заходите, Виктор, садитесь с нами обедать. Он войдет, сядет и такого тут натворит, что и представить нельзя. Может, он и пьяный к тому же?

Нет уж! Нина машинально берет у Берты Лазаревны протянутую пятерку и выходит мимо застывшей Таты из дома. Новая дилемма: бить его по щеке, предварительно швырнув в лицо скомканную купюру (хотя в чем она-то, эта бумажка, виновата?), или так же без слов броситься на шею?

— Пойдем, — говорит Виктор, надевая шляпу, — а вам счастливо оставаться и общий привет.

Ну а теперь главное — не оборачиваться. Пусть думают что хотят. Но имеет она право хоть на какую-то личную жизнь? Или она здесь только компаньонка или безделушка какая-то, которой можно иногда позабавляться? Как хорошо он сделал, что приехал-прилетел. Но неужели это только ради нее, ради встречи с ней? Нет, наверное, но все равно приятно. Молодец, что адрес узнал. Но почему Танька-дура «Борис!» кричала? Или у них с Виктором голоса похожие?

— А пятерку давай, — сказал Виктор, как только они вышли за калитку, — я ее честно заработал. Я ее тебе, может быть, отдам потом.

Это хорошо, что он стесняется. Вариант с мордобоем отпадает. Но с другим вариантом тоже спешить не следует, а то он о себе очень много думать будет. Приехал — и хорошо, но пусть не думает, что она его так уж дожидалась. В старину красиво говорили об этом: кружение сердца. Все они знали в старину, оказывается. Зачем только нужно было дальше что-то придумывать?

— Как погода в Магадане? — спросила Нина, удивляясь собственной находчивости. И голос даже не дрогнул — это было и вовсе странно.

— Нормально, — сказал Виктор, — Куда пойдем?

На кудыкину гору, естественно, а там, на самом верху, — железная дверь с замком. Можно сначала о пяти рублях спросить. Но стоит ли ему так откровенно подыгрывать?

— Как Софьюшка?

— Ничего. Она тебя ждала, все уши мне прожужжала.

Только бы она, Софьюшка, на колени тут где-нибудь не грохнулась! Ему-то, конечно, что, он пройдет и не заметит, а ей через это переступить ох как трудно. Но ведь переступит, наверное. А Софьюшка уже потом появится. Лучше бы, если потом. Но кто это придумал, скажите на милость, чтобы за все платить? Разве амазонки, несущиеся с визгом и воем на ненавистного врага, платят? Платили когда-нибудь? Что же она, простите, физдипит? (Хорошее словечко, кстати, неизвестного происхождения — физдипеж, означающее нечто вроде ненужного бурления, производства пены, бессмысленной суеты и крика. Несколько неблагозвучно, с каким-то налетом непристойности даже, однако с матом никак вроде не связанное). Да, так вот, об амазонках. Не может она, что ли, взять у этой компании отпуск хотя бы на один день, а то и меньше (А у любви твоей и плачем не вымолишь отдых, но это из другой оперы, ранний Маяковский), чтобы не нестись сейчас под развевающимся темным знаменам (или каждой на пику свой вымпел полагается?) на ненавистного врага? Может она, наконец, сорваться, как и предполагалось на последнем самоанализе? Может. Ну вот, и пусть никакие трубы сейчас не гремят, не нужно труб, вполне электричек с их воем хватает.