Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков

Слово-то какое — доченька! «Доченьки, доченьки, доченьки мои, будут у вас ноченьки, будут соловьи!» Впрочем, какой уж тут Вертинский. Здесь совсем другие слова куда лучше подходят: «Я знаю, меня ты не ждешь и писем моих не читаешь, встречать ты меня не придешь, а если придешь, не узнаешь». Тяжелые, гулкие слова, словно склеп замуровывают какой-то. Или то окошко в их комнатке в Школьном переулке, через которое она видела, как бежит, спотыкаясь, от библиотеки к дому ее мама-мамочка, как она останавливается перед оградкой, нахмурившись, и вглядывается, что ей Нина пальчиком показывает: «Иди сюда скорее!» или «Нет-нет, не подходи!» Кажется, у них и такая еще игра была, если у обеих ничего огорчительного нет, — словно Нина ее в дом скорее зовет или, наоборот, не пускает: не приходи, без тебя лучше.

Без тебя лучше? А именно так и получается. Но кто же он такой, этот старец-страдалец (за что страдал только, неизвестно, и чем себе одиночество заработал)? Наверное, из тех почтенных читателей-лампионов, что светят начиная с послеобеденных часов до глубокого вечера своими голыми головами в читальном зале, многозначительно кряхтят над героическими поступками майора Пронина или подшивками центральных газет (кстати, ни перед одним из них Нина ни разу не видела книжку стихов). Ну, один, кажется, докряхтелся, будет ему теперь домашний уют и покорная слушательница по вечерам, повезло старичку, есть отрада на склоне лет.

По ведь он у нее не только маму Аллу Константиновну отнял — весь Магадан, потому что что-то сразу хрустнуло, дернулось и сломалось, когда Нина читала эти строчки, словно у них там землетрясение, или цунами обрушилось, и все под землю ушло — я знаю меня ты не ждешь… Но кем же тогда этот мамочкин приятель оказывается? Не сморчком-старичком, а Зевсом-громовержцем, богом Саваофом, не меньше! Ну, на меньшее Алла Константиновна и не согласилась бы, наверное, отдадим должное ее вкусу, ее замашкам, ведь максималистка она до мозга костей, это давно известно. Она и в других способна масштаб оценить.

Но и у Нины кое-что остается — Кратово или Крым (не решено еще окончательно, куда ехать). Конечно, она с ними поедет, впереди самолета полетит. Нечего ей теперь в Магадане делать, да и зовет ее мамочка вполне притворно, а сама небось днем и ночью молится: только бы не приезжала, только бы не приезжала. Ну и не поедет она — о чем говорить? А Крым или Кратово, какая разница? И там, и там хорошо-прекрасно будет, так прекрасно, что и представить себе страшно.

Кыр… Крым! Кра… Кратово! Кыр… — словно черные вороны над головой носятся, того и гляди крылом черным (что-то она про крыло Татьяны фантазировала, про кисею прозрачную) шарахнут. Но что это за суеверие такое, тем более — у дерзкой, все сокрушающей амазонки! Да чего ей бояться, в самом-то деле? Ехать так ехать: Поверим Гегелю, в его диалектику, черт побери!

20

А пока (в июне 1966 года):

Дергачева Нина Сергеевна, январь 1948 года (18 лет то есть), Магадан, русская (недостоверно, с отцом по-прежнему все неясно), из служащих (предположительно, по той же причине), член ВЛКСМ, студентка второго (только что перешла) курса экономического факультета МГУ, сменный редактор факультетской газеты «Экономист» (здесь обойдемся без КА), амазонка (в несуществующей графе «характер личности», не путать с темпераментом), целевая установка (тоже несуществующая графа) — завоевание командных высот с целью восстановления биологической и социальной справедливости и обретения независимости, отношение к воинской службе — в качестве амазонки, по первой собственной команде, состав — командный, разумеется.

Не участвовала, не привлекалась, не имеет...

Петя, Гегин, ненормальный художник Виктор.

Табуированные влечения: любовь, алкоголь, тряпки — как препятствия к обретению независимости.

Поощряемые увлечения: литература (потребление), спорт (бег и стрельба, хорошо бы лошадку купить — перифраз кого-то из классиков, — но где ее держать…).

Привязанности: мать Алла Константиновна (по лучше бы она со своим старцем развязалась поскорее), Таня Кантор (без комментариев, много уже о ней сказано), Гиви (почему-то помнится), Бубенцов (а вдруг все-таки он и есть отец? хотя глупее этого ничего придумать нельзя), ненормальный художник Виктор (да, но ни в коем случае), Софьюшка, конечно (вот те на, чуть ее не забыла, лучшая подруга на последнем месте).

Антипатии: Зина Антошкина (и вообще вся та комната), Гегин (горилла и больше ничего), Лев Моисеевич (неизвестно за что), мамин старец (хотя он, может быть, и прекрасный человек — но вот пусть и будет им сам по себе, а в семью нечего лезть).

Антропологические данные: без существенных изменений (см. словесный портрет 64-го года), хотя и наблюдается активное прибавление, несмотря на занятия спортом (усилить!) клетчатки, создающей якобы округлость форм и женственность облика, мослы, в частности, меньше выдаются. Общая оценка наружности: удовлетворительно с тенденцией к хорошо (однако угловатость и воздушность Тани Кантор вызывает большее восхищение). Зубы лучше не стали, надо ими заняться.

Семейное положение: а может быть выйти замуж? хорошо бы собаку купить — все оттуда же. Большую, верную — черного терьера, например (что за дичь, господи! какая еще собака и где ее держать?). А если — за Бориса? Он, наверное, большой и уж точно темноволосый, если Кантор. И тогда она навсегда будет в этой семье, рядом с этими двумя удивительными женщинами — Татьяной и Анной Павловной. Но она и так уже почти с ними, скоро вместе уезжают. И пускай это будет только Кратово, а не Южный берег Крыма, так как Лев Моисеевич не хочет их одних далеко отпускать, а сам в отпуск вырваться не может, — пусть Кратово, какая разница.

Но думать о Борисе было интересно: какой он? Или лучше все-таки выйти за Гиви? Про него хоть известно, что он есть. (Вот и беги, ищи его по всем вокзалам, дура стоеросовая! — Сама дубина! Почему — по всем? Или в гораэро и в Домодедово, или на Курском — туда поезда из Тбилиси приходят. — Так он тебя там целый год и дожидался! — И дожидался! А тебя, что ли, кто-нибудь ждет? — Ха-ха-ха! Амазонка-амазоночка захотела вдруг ребеночка! — Захотела? Наверное, еще нет. Но когда-нибудь захочу и рожу. А разве нельзя? — От Бориса — святого духа! Вот умора! — А если он правда сидит и они этого стесняются? — Ну и женихи у тебя, девушка. Ты лучше голубя заведи. — Какие есть. А какого еще голубя? — Не помнишь? Из пушкинской «Гавриилиады». — Ну и дура же ты. Кто ты, что так со мной разговариваешь? — Я? Амазонка, естественно. — И я тоже. Давай дружить? — Давай, только ты дурь про женихов из головы выкинь. — А может, правда замуж выйти? — Так сильно хочется? — Иногда. — Преодолевай, терпи. — Бегать, что ли, больше? — От себя не убежишь, ха-ха-ха! — Что же ты смеешься? Я ведь с тобой искренне говорю, как ни с кем. — И я с гобои тоже. Только смешно, что ты еще такая глупая. — А ты научи, если знаешь больше. — Так это же просто. Ты это копи, копи до тех лор, пока из любви не вырастет ненависть. Без этого амазонкой не станешь. — Но за что же я могу ненавидеть Гиви или этого Бориса? — Да все за то же — они самцы, и этого достаточно. Поняла? — Помяла, А если не выдержу, сорвусь? — Сорвись, дело житейское. Только без всяких там соловьев и замужеств, поняла?— Кажется. — Ну и умница. И трубу слушай, все время слушай свою трубу. Сейчас слышишь? — Нет. — А сейчас? — Кажется, да, слышу, только сделай погромче, посильнее, вот так. — Тебе хорошо? — Да. — Ну и умница.)

Ну вот, все понятно, а потому и хорошо. Жаль толь-, ко, что не спросила про ворон, про эти их кар и кыр… Значат они что-нибудь или нет? Нет, наверное, суеверие одно и ничего больше.

21

А все-таки удивительно, что Нина за целый год (пусть только учебный), живя с ними под одной крышей на Стромынке, никого из топ филологической комнаты, из компании Антошкиной, не встретила. И не то что не встретила, хотя бы в коридоре, — по и не видела ни одну из них даже издали ни в столовой, ни в подвальном зале на танцах. Словно все они провалились: самые глупые (Оленька, например) еще на зимней, а законченные эрудитки (Пугачева, Микутис) — на летней сессии, провалились и с позором изгнаны за неуспеваемость, вот вам отмщение за гордыню и чистоплюйство. Но думать так — это ведь чепуха форменная. Ну, допустим, Лобзикова могла на каком-то экзамене провалиться, хотя она вовсе не дурочка, а просто маленькая еще, ну записных красавиц светская жизнь увлекла, в кино их пригласили сниматься, жирные коты из посольских машин их углядели (а такое, рассказывают, бывает, и бац — советская красавица Пугачева становится седьмой женой в гареме у какого-нибудь арабского шейха), красота — товар ненадежный… Но как же Антошкина? Уж она-то не сгорит и не утонет. Или мудрая Ханбекова, для которой весь мир — ничто и которая существует только сама по себе? С ней-то уж точно ничего не могло случиться. Но ведь и она больше ночью с книжкой под лампочкой в коридоре не стояла.