Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков

— Наровчатов у нас был. Школу первую (тоже) перед войной с золотой медалью закончил.

Про Наровчатова им, кажется, неинтересно. Им бы только про Ивана Денисовича слушать. Мало им, что ли, Солженицын «фуев» насовал?

Но сильная, оказывается, зараза — этот местный патриотизм. Ну чего Нина на них, таких вежливых и любезных, вызверилась? Им интересно, они Магадан не видели и не увидят никогда, а слышали, конечно, много. Не самое лучшее, может быть. Но не она, Н. Дергачева, виновата в том, что происходило на Колыме, да и не только там. Вот и отнесись к этому так, как к истории, факту, будь объективной и не кидайся на людей — люди-то ведь весьма приличные и интересные даже.

Но, может быть, из-за отсутствия этой объективности (а может ли вообще обладать ею живой человек?): приятели и приятельницы Тани, несмотря на все свои отличия (а учились они в разных институтах, по-разному одевались, представляли разные слои) были не только неинтересными — или салон их так нивелировал? — но виделись они Нине лишь как фон, довольно однообразный при этом, фон для Тани Кантор, ее послушная, преданная рать, и хотелось быть, говорить только о нею, а от этих только бы отмахнуться, кинуть им кость — глодайте на здоровье! Вот вам еще одна тайна, пожалуйста.

Так было до самой весенней сессии, до экзаменов. И Нина с грустью и — больше — со злостью думала, что наступит лето и вместе с ним — невольный перерыв (а вдруг и окончательный разрыв?) в их отношениях. Смешно и грустно. Смешно, потому что что она, в самом деле, к этой тоненькой большеглазой девице прилипла? Что она про нее напредставляла? Разве так уж много в ней особенного? Но даже если и есть что-то, то Нине-то что до всего этого? У Нины — своя жизнь, да и характер вовсе не такой, чтобы в чью-то тень превратиться, не было с ней такого никогда. Это уже не амазончеством, а совсем иначе называется — такое влечение к существу своего пола. Но ведь нет этого у Нины, правда? Поэтому и смешно. И грустно, черт побери. Так грустно, что и представить невозможно, как это она, Нина, с Таней расстанется, окажется в распроклятом Магадане (это о любимом городе, а? Надо ведь, дожили, называется!), так далеко, что и не счесть километров и вообще ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Вот-вот, только целоваться им и не хватало. Ну что за дурь, право! Но ведь грусть-то была, и нешуточная.

И тут произошло два события (мало было ей любимых экзаменов) вроде взаимоисключающих, разновекторных — если точнее говорить, но удивительным образом сложившихся и направивших течение ее жизни к одному результату (как тут не вспомнить марксистскую, даже еще гегелевскую диалектику с ее единством противоположностей, которые, оказывается, действительно сходятся).

Первым было более чем странное предложение Анны Павловны.

— Знаете, Ниночка, — сказала эта загадочная дама, помешивая чай в кузнецовской еще (объяснили раньше) чашечке, где по зеленому фону светло-фиолетовая сирень, а на донышке — орел в лентах, в тот вечер почему-то никто не пришел, и они пили чай только втроем, если не считать безгласого сухонького старичка с веселыми карими (тоже редкость порядочная) глазами. — Мы бы хотели знать ваши планы на лето. Правда, мы еще ничего не решили. Друзья предлагают нам полдачи в Кратове. Но может, лучше поехать в Крым? Все-таки море и прочее. Так вот, не согласитесь ли вы поехать с нами? Таточка к вам так привыкла, она многое в вас находит, и я считаю, что это хорошо.

Господи, да за кого же вы меня принимаете? За служанку, за компаньонку, что ли? Это в проклятом царском прошлом такая должность при богатых барынях существовала. Но только бы не вскочить, сдержаться, не смахнуть эту антикварную чашечку, не заорать на весь дом, не разбить башку о потолок (хотя бог с ней, головой, заживет как миленькая). Да как вы можете меня спрашивать и еще сомневаться, соглашусь ли я? Да я пешком, босая за вами побегу хоть в Кратово, хоть в Ялту, хоть в какую Тьмуторокань! Да я каждую минуточку счастлива буду, что вижу вас и нужна вам для чего-то. И черт побери эту проклятую достоевщину, всех этих бедных людей и их проклятого Девушкина! Черт побери! Но ведь это счастье — жить так. Только не говорите, что пошутили, а я уж побегу, побегу, я ведь знаете как бегать умею, я ведь каждое утро бегаю, вы еще доехать не успеете, потому что с пересадками разными, а я уже вот она, прибежала. Я и принести что-нибудь могу, так что не бойтесь, я вам обузой не буду. Да что же это делается-то такое?!

— Вы с родителями, пожалуйста, посоветуйтесь, — говорила между тем Анна Павловна, — ведь они у вас далеко живут, на это время, пожалуй, потребуется. Но, может быть, они не станут возражать. Объясните, пожалуйста, что этим нас очень обяжете, да и о вашем здоровье подумать не мешает. У вас ведь там и лето, наверное, не очень жаркое.

Ну конечно, господи, какое у нас там лето… Так, название одно. Жаркое лето в Магадане! Это когда или туман с дождем, или дождь сам по себе, или сухо, но ветер, пронзительный, холодный, пыль по городу носит. Вот такое лето — обычно. Почти все лето в плаще и с зонтиком. Озябшие, синие, фиолетовые даже какие-то женщины, упакованные в теплые костюмы дети — вот вам и лето. Бывают, правда, отдельные дни, когда и тепло и сухо, бывают и вовсе фантастические часы — раз, может быть, в три-четыре года, когда вода в бухте градусов до четырнадцати нагревается и некоторые бросаются купаться. Но это все исключения, а вот снег в июне или даже в июле (он, конечно, быстро растает) — редкость меньшая.

Но разве дело только в тепле и погоде? Разве этим соблазнительны для Нины неведомое Кратово или почти незнакомый Крым? Да она за Канторами хоть на полюс, хоть в Африку. Не в погоде дело! Надо только маме хорошо это объяснить. Хотя ей-то, может быть, именно про погоду написать и нужно: у вас там (у вас уже, а?) холодно и дожди идут не переставая, а я погреться хочу, надоело фиолетовой быть… Анна Павловна ей этот аргумент прямо в рот вложила, грех им не воспользоваться.

А тут от мамы письмо. Сначала, казалось бы, ничего особенного — хорошее обычное письмо из тех, что Алла Константиновна присылала примерно раз в две недели, не реже. Анализ Нининой информации (довольно сдержанной, хотя и по-прежнему доверительной), некоторые советы и указания (в мягкой, ничуть не категоричной форме), магаданская хроника (иногда — с элементами юмора). Может быть, то, что последовало за фразой «Да, вот что я хотела еще написать тебе…», Нина и восприняла сначала как некоторую, не слишком, может быть, веселую шутку, скорее как самоиронию, свидетельствующую о нормальном мамином моральном самочувствии, о том, что она унынию не предается и нос не вешает. В письме Аллы Константиновны это выглядело так:

«Да, вот что я хотела еще написать тебе, раз ты теперь уже настолько большая и умная, что самостоятельно переходишь даже самые оживленные московские улицы и уверенно минуешь прочие трагические опасности («Похоже на намек, — подумала в этом месте Нина. — Но едва ли. Не может она быть такой жестокой»), и поэтому поймешь меня («Можно подумать, что я ее раньше не понимала. Нет, тут что-то новенькое»). Дело в том («Ах ты господи! Как резину тянет! Ну скорее же, скорей!»), что в моей жизни появился человек, который неожиданно для меня самой занял в ней очень большое место. Надеюсь, что ты не будешь смеяться над своей старой и не очень счастливой матерью («Надейся, надейся!»), над этим откровенным признанием («Ну да — я вам пишу, чего же боле…») и поймешь, что после твоего отъезда, а вернее после того, как у тебя в Москве все так благополучно устроилось («Ну и хитрая ты штучка, мамочка! Выходит, что я во всем и виновата. А как же камушек, частица, песчинка, на которой все строилось? Ее-то ведь никто не забирал!»), в моей жизни образовалась пустота, в которой я места себе не находила («Ну да, тут он тебе на голову «свалился!»). Конечно, этот человек появился не вдруг («Ах, вот так, значит!»), я уже давно знала его, вернее — знала о нем, о том, как он мужественно борется с постигшим его несчастьем и одиночеством, и не могла, хотя бы издали, не уважать его («Ну и продолжала бы в том же духе. Чего еще надо-то?»). Но, видимо, не должен человек жить один — это раз. А потом и сила личности этого человека такова, что притягивает неумолимо. Поэтому так и случилось, что твоя мама на пятом десятке лет оказалась невестой. Но ты ведь не будешь надо мной смеяться? У тебя хватит души, чтобы понять меня и не осудить. Я с нетерпением и страхом жду твоего приезда на каникулы. Поверь мне, что в сорок с лишним лет начинать новую жизнь труднее, чем в восемнадцать, и — в это поверить, наверное, еще труднее, ты еще так молода — все-таки можно еще и что-то строить.

Я понимаю, что это известие будет для тебя как гром среди ясного неба, что эта ситуация тяжело ляжет тебе на плечи («Боже мой, она еще в риторике упражняется — как гром, тяжело ляжет…»), но ты не спеши с выводами, не впадай в роль судьи, которому надлежит наказать преступников или оправдать невиновных. Все намного сложнее и проще. От твоего решения, от твоего отношения к тому, что у нас случилось, конечно, многое будет зависеть в моей, да и в твоей жизни тоже. Но ты уже взрослый, почти самостоятельный человек, а я — как это ни покажется кому-то странным — тоже человек и тоже имею право на какую-то частицу счастья. Так что твое решение, каково бы оно ни было, не может быть приговором, но принести нам всем счастье взаимопонимания или нарушить его — может. Поэтому я так жду и, не скрою, боюсь твоего приезда. Но ведь все равно это придется когда-то решать, так что откладывать не стоит, доченька».