Том 7. Мы и они - Зинаида Гиппиус

Есть между ними и такие, которые едва умеют пролепетать «бобок, бобок»; есть невинные, закрученные в столб поднявшейся пыли; есть «талантливые»… Мне, впрочем, совестно употреблять это слово. «Талантливость» у нас теперь решительно общедоступна. Надо быть выдающейся бездарностью, надо иметь особый дар бездарности, чтобы при некотором желании и сметке не заслужить названия «талантливого» поэта или беллетриста. И – заметьте! – совершенно справедливо. Удовлетворение в меру требования. Я не знаю, оказались ли бы «талантливыми» многие из теперешних талантливых писателей перед судом тех, кто в слово «талант» влагает более широкое содержание. Но пока – дело стоит по-прежнему: несомненна куча «талантливых» писателей, из которых очень много талантливых хулиганов.

Сознаюсь, мне как-то неприятно, неловко переходить к конкретным примерам, к именам, которые носят живые люди. Ведь это – пусть невольное, вынужденное, обусловленное общей нашей некультурностью, но все-таки нехорошее дело: подменять искусство – физиологией и патологией (последней отдается усиленное преимущество), художественное творчество – заголением.

Заголение может быть и талантливым, и бездарным, с аксессуарами и без оных. Можно пуститься в пляс без склонности к неприличным жестам, покорствуя другим. И это лучше, это невинно. Чем бездарнее такое «произведение искусства», тем автор его невиннее. Очень невинна, например, г-жа Зиновьева-Аннибал со своими «33-мя уродами», лесбийским романом. Даже моралист не почувствует там никаких «гадостей», не успеет, – так ему станет жалко г-жу Зиновьеву-Аннибал. И зачем ей было все это писать! Ей-Богу, она неглупая, прекрасная, простая женщина, и даже писать она умеет недурно, во всяком случае «талантливее», нежели написаны «Уроды», которые вовсе не написаны. В ее рассказах из датской жизни («Трагический Зверинец») есть места милые, искренние, женски-теплые, – беспретенциозные кусочки подлинной жизни. Особенно в начале книги, где реже попадаются чужие, вымученные слова и «порочные» взвизги. И далась же нашему варварству эта «порочность». Точно мода на черные зубы; у кого и белые – стыдливо чернят. Стихи тоже напрасно пишет г-жа Зиновьева-Аннибал: она и тут чернит зубы, танцует без экстаза, вредит себе. Впрочем, повторяю: она невинна по существу; она только повлеклась за другими, туда, куда не один конь поскакал с копытом; г-жа Аннибал не заметила, что копыта у этих коней – раздвоенные…

Вот другой роман, другого автора, стоящий в соответствии с «33-мя уродами». «Уроды» – роман женоложный, этот – мужеложный. Он, однако, иного аспекта: с аксессуарами, со вчерашним «эстетизмом», с «талантливостью». Именно благодаря своим аксессуарам, претензиям на культурность – он обнажает во всю ширину язву нашей некультурности, напоминает о ней резче, нежели роман Аннибал. Последний никого не обманет даже в Саратове – а романчик с аксессуарами в Саратове, пожалуй, сойдет за «культуру». Автор, несомненно, «подчитал», чтобы засыпать нашу серую широкую публику разными «художественными именами», бывшими en vogue[44] в 80–90 годах. Имена уже подкисли, но сюжет «нов» (раньше не позволяли.), в Саратове сойдет. Язык неумел, скверно-банален и неловок, – но это лишь для чуть внимательного уха. Я мог бы выписать с десяток перлов, не будь так скучно заглядывать лишний раз в эту скучную книгу. Но что – язык? Зачем язык? В Саратове сойдет за отменнейший, а не в Саратове… пора бы прийти к пониманию, что высший стиль – это плевать на стиль. Беспардонность внутренняя должна и облекаться в свою, беспардонную же, форму.

Автор и стихи пишет; и так пишет, словно все время говорит нам: «Я могу лучше, да вот не хочу!» Один школьник, борец за свободу, когда его вызывали, всегда твердо отвечал учителю: «Я знаю урок, да не скажу!» Не упомню, чем это кончилось. Стихи попадаются полные смелости: «Уста, целованные многими, многими устами, стами…» Или «Евдокия, Евдокия. Какие…» и так идет на двух страницах, сплошь (честное слово, взгляните в «Кошницу» Ор). Все время:

Евдокия, Евдокия,Какия.

Выдержана эта антистильность почти везде, кроме тех редких случаев, когда к автору сами приходят две-три хороших строки. Это ведь со всеми бывает.

Мне как-то уже приходилось говорить, что для культуры необходима долгая работа, годы терпеливого, медленного труда. Еще вопрос, винить ли Россию в том, что нет у нее культурности, что возможны в русской литературе такие течения, такие «художники», как те, о которых у нас шла речь… Может быть, у России для работы еще не было времени… Хочу верить; но вера в грядущее не мешает, однако, видеть настоящее во всей его неприглядности, сознавать то, что есть. На грязное тело надевается чужой и уже выцветающий плащ. С чем мы пойдем надоедать опрятной, работящей, может быть, умеренной, может быть, буржуазной, но спокойной и красиво причесанной Европе? Как мы смеем негодовать на ее добродушно-убийственное равнодушие к нам, к нашим делам, к нашей литературе? Чем нам перед пей хвастаться, что предлагать? Чем хотим мы заставить ее обратить на нас внимание, дать нам место рядом с ней?

Вот непродуманные гимназические «философии» новейших мистиков-факельщиков; вот тюфяки, на которых разваливаются, прижимая свои груди, глупые лесбиянки г-жи Аннибал, вот банщики-проституты, которыми «свято» пользуется загадочно-пленительный герой-мужеложец другого романа, могущего претендовать на просвещение Саратова, но вряд ли Европы; вот, с другой стороны, добродетельный рабочий социал-демократ с добродетельной социальной матерью или «серый Некто», экспроприированный у Метерлинка; вот все произведения нашей «культурной среды», роскошные плоды нашей «работы духа» за последнее время. Менее всего хочу я умалить значение отдельных русских писателей и творцов. Но гении были во всех странах, во всех литературах. Вопросом, где их было больше и где они больше, я сейчас не занимаюсь. Я говорю не о литераторах, а о литературе, об общем уровне духа и мысли, об общем движении вперед, о росте, – о культуре.

С этой точки зрения – обе наши «литературы» одинаковы, и революционная, и эротическая. Но последняя горше, во-первых, потому, что в ней заметнее претензии на искусство, а во-вторых – она старательнее поощряет, воспитывает беспардонное хулиганство, разрушает человека. Я ничего не имею против существования мужеложного романа и его автора. Но я имею много против его тенденции, его несомненной, (хоть и бессознательной) проповеди патологического заголения, полной самодовольства, и мне больно за всех тех, кто эту тенденцию может принять как художественную проповедь культуры. «Все во мне провалилось, – говорит какой-то старый горьковский босяк, – точно я не человек, а овраг бездонный». Какие уж художества оврагу бездонному? Все провалилось, только и осталось, что

Евдокия, Евдокия,Какия.

И опять:

Какия,Евдокия, Евдокия.

Хулиганы эти, с провалом, вместо души, конечно, прейдут, – их нечего бояться. Я хочу верить в будущую культурную Россию. Ведь есть же зерна этой культуры!.. Должны же они быть! Нам важно только не обманываться, не принимать кусты чертополоха за всходящую пшеницу, а упорно поливать хотя бы еще голую, молчаливую землю и… ждать.

Как-то давно, не помню в каком журнале, недовольные критики полемизировали с «Весами» и упрекали их в «академичности». Приходилось мне слышать тот же упрек и позднее. Ах, если б он был справедлив! Ах, если бы «Весы» действительно были академичны! И побольше бы нам… Академий.

Мы давно оценили и полюбили острое, – может быть, слишком колючее, – перо Антона Крайнего. Его статьи порою казались нам желчными, но всегда были интересны и умны. Начав свою деятельность в «Новом Пути», он сразу выказал себя непримиримым и беспощадным, направляя свои стрелы не только во враждебные станы, но часто и в сотоварищей по журналу. Несмотря на то, когда в прошлом году Антон Крайний выразил согласие участвовать в «Весах», мы, не колеблясь, предоставили ему полную свободу слова. Мы были уверены, что всегда будем с ним согласны во всем главном, основном, хотя, конечно, и можем разойтись в оценке отдельных явлений.

«Братская могила» оправдывает наше мнение. Мы всецело присоединяемся к «вере» Антона Крайнего «в будущую культурную Россию» и готовы повторять вместе с ним: «Ведь есть же зерна этой культуры!.. Должны же они быть!» Но мы думаем, что Антон Крайний очень ошибается, когда, бичуя врагов этой будущей культуры, относит к их числу и автора другого романа, «стоящего в соответствии с 33-мя уродами». Речь идет, конечно, о М. Кузмине и его романе «Крылья», впервые напечатанном в «Весах». Наше глубокое убеждение, – что М. Кузмин идет в рядах передовых борцов за ту самую культуру, за которую ратует и Антон Крайний. Именно, как такому культурному деятелю (а не только как талантливому поэту), «Весы» до сих пор широко открывали М. Кузмииу свои страницы и намерены столь же широко открывать их впредь.