Том 7. Мы и они - Зинаида Гиппиус

Что же касается того «эротизма», в котором повинно будто бы целое течение русской литературы, мы должны напомнить Антону Крайнему давние слова Ст. Пшибышевского: «Так же, как я ничего не могу поделать против того, что в продолжение всех Средних Веков откровения души бывали исключительно в области религиозной жизни, так же мало могу я изменить что-либо в том факте, что в наше время душа проявляется только в отношениях полов друг другу. Пусть делают упреки за это душе, но не мне» (Сочинения, т. II, стр. 6–7). Но, конечно, говоря так, мы нисколько не хотим оправдывать легкомысленного отношения к вопросам глубоким и опасным, – того, что Пшибышевский называет немного далее «пошлой, молодцеватой, комически-пикантной эротикой» и «слащаво-противной юбочной поэзией».

«Весы».

Анекдот об испанском короле*

«Mercure de France», 15 juin. Lettres russes.[45]

Замерло, закостенело… Журналистам-политикам заклепали рот деревянной клепкой, и что они там, сквозь нее, мычат – не разберешь: не то «птичка Божия не знает», не то «многострадальный русский народ»… Признаться, и нам, литературным журналистам, сейчас как будто нечего делать. Говорят, что когда спадает общественная волна – поднимается литературная; другие утверждают, наоборот, что стоит замереть общественной жизни – тотчас замрет и литература. Я склоняюсь ко второму мнению: данный момент его оправдывает. Просто не о чем говорить. Большинство «молодых талантов», выросших за последнее время, как грибы, оказалось из породы несъедобных; не стоит и трогать их; сами табаком рассыплются. Впрочем, как в революции появились экспроприаторы, так появились они и в литературе, с тою разницею, что вторые – экспроприаторы и притом рекламисты. Отчего ж было не появиться? Безопасно. В тюрьму за этот сорт экспроприаторства не сажают. Да оно и, действительно, безвинно. Так безвинно, что и этими господами, в сущности, не стоило бы заниматься. Но от нечего делать, проходя мертвую полосу жизни, можно, на досуге, заняться которым-нибудь из них, рассказать несколько анекдотов из жизни такого литературного экспроприатора-рекламиста.

Конечно, это не совсем осторожно, не расчетливо: рекламист ведь только того и добивается, чтобы о нем говорили. Ему решительно все равно, что говорят, как говорят: лишь бы в Петербурге знали, что живет такой-то Добчинский. Он от каждого упоминания его имени расцветает, раздувается.

Пример – Георгий Чулков. Его раздуванию я лично придаю необыкновенно мало значения; оттого и произношу его имя бесстрашно еще один раз. Однако раздувание это и расцветание – факт, и в большой мере сей рекламист обязан тут неосторожности наших художественных журналов, бранивших его из номера в номер. Оценка была справедливая и яркая, но слишком яркая, слишком энергичная. Зачем? Давно бы его бросить!

Ну, да, повторяю, беды не особенно много. А недавний анекдот, случившийся с французским журналом «Mercure de France» и с Чулковым, благодаря раздутию и осмелению последнего, – решительно стоит отметить.

В июльской книжке вышеназванного журнала некто г. Семенов озаглавил свой отчет о русской литературе прямо «Le mysticisme anarchiques»[46]. Не будучи в силах ни разобраться в этом деле, ни определить, что это такое, но, однако, наивно подавленный «движением», – он предоставляет слово самому Чулкову. Чулков радостно распространился перед «Европой» и написал свое объявление с не меньшей убедительностью, нежели пишутся анонсы о шоколаде Suchard и Milk. «Русское культурное общество переживает религиозный и философский кризис, – говорит Чулков, – оно – на перепутье; поэтому я и счел необходимым выдвинуть (обществу на помощь и спасение) мою теорию мистического анархизма».

Следует бессвязный и невежественный набор обычных слов, весьма знакомый русским читателям и давно им надоевший. Но любопытен «тон» объявления. Вспоминается уже не Хлестаков, а прямо испанский король, Поприщин I. «Не нужно никаких знаков подданничества», – как будто прибавляет Чулков в конце изложения своей «теории». Дело сделано. Европа поняла, что Чулков – испанский король.

Весь этот анекдот произошел, я думаю, так. Приехал в Петербург, после многолетнего отсутствия, ото всего отставший и по природе неспособный, г. Семенов. Тотчас же его, как ловкий гид и комиссионер, захватил Чулков и стал расхваливать свою фирму, старательно не допуская до него других агентов. Это, мол, самое новое, самое важное, и это – я. Я – испанский король. У рекламистов особенный нюх на людей, которые им могут пригодиться; они в этих случаях никем не брезгуют. Семенов, по неспособности, и попался. Его положение весьма комическое и даже не без позора; хотя вряд ли он это понимает. Что касается журнала «Mercure de France», – то он даже и не заметил, вероятно, какие штучки напечатал Семенов в своих «Lettres russes». Все может быть в этой далекой «русской литературе». Рядом стоят «Lettres Hongroises», «Lettres Tcheques»[47], – мало ли какие своеобразные дикости могут встретиться и в этих странах? Благородная невозмутимость «Mercure de France» вполне оставляет все анархические мистицизмы на нашей ответственности. Ни верит, ни не верит, а окончательно проходит мимо. И с этой стороны – реклама, несомненно, не удалась. Получился только некоторый «пассаж» для Семенова, а Чулкову – тому и терять нечего. Мне кажется, впрочем, что эта неудача его не остановит: он непременно еще съездит в Европу со своими marchandises'ами[48]. Я бы посоветовал ему обратиться лучше в «Matin» – газету распространенную, смакующую скандалы, отлично рекламирующую пилюли Pink и чрезвычайно любящую всяких королей, и сиамских, и испанских. Одна беда: для «Matin» мало самоуверенности, да и корреспонденты его посмышленее Семенова; там, хочешь рекламироваться, – подавай денежки!

Журнал «Mercure» трудно винить. В самом деле, русские литераторы давно приучили французов не удивляться никаким кунштюкам, проходить мимо с благосклонным невниманием. В частности же, если бы и наша литература с большим равнодушием и небрежностью прошла мимо такого, по совести нелитературного, явления, как Чулков с его анархизмами, – то, вероятно, рекламист этот давно сошел бы со сцены, и скверного анекдота с его пророчеством на французском языке – тоже не вышло бы. Так что мы сами немножко виноваты. Да и в том еще мы виноваты, что замкнули себя в свой круг, судим у себя, да рядим, а Европа просвещается через Семенова и юрких факторов – Чулковых. Правда, у русского человека в крови отвращение ко всему, что пахнет рекламой; он тут щепетилен и брезглив. Но не следует этого хорошего чувства преувеличивать и доводить до полной небрежности. Нашей небрежностью пользуются Чулковы.

Аллюры последнего, конечно, вызывают брезгливость, как неспособность Семенова – сожаление; по ведь можно рассказывать иностранцам о том, что у нас делается и совершенно просто. Пока мы за это серьезно не примемся – нечего и дуться на Европу за ее спокойное к нам невнимание.

Германия, кажется, более осведомлена; там, пожалуй, порядочный журнал не поместил бы объявления Семенова об испанском короле в России. Франция же, в общем, совершенно ничего не знает о нашей литературе и как-то привычно ею не заинтересована. Но нет худа без добра, и в данном случае как раз это худо и послужило к добру, к тому, что реклама Чулкова не удалась. Ведь печальнее было бы, если б хоть один француз поверил, что в России есть какое-то мистико-анархическое «литературное течение», что в натасканных отовсюду и беспомощно-грубо связанных словах Чулкова есть какая-то «теория», и что вообще Чулков – имеет какое-то отношение к литературе, кроме факторства и попутного рекламизма!

Этим, кажется, исчерпывается и Чулков, и весь скверный анекдот его с Семеновым. Я, по крайней мере, к Чулкову больше не вернусь, да и другим не советую. Позабавились на досуге – и довольно. Предоставим мертвым схоронить его окончательно.

Письмо в редакцию*

М<илостивые> г<осудари>

Позвольте мне заявить, что в письме Доброжелателя[49] («Весы», № 8), очень, на мой взгляд, умном и верном, есть досадная неточность. Г. Доброжелатель говорит, что я неверно цитирую Пушкина. У Пушкина сказано: «Я любовников счастливых узнаю по их глазам», а я будто бы написал «юношей влюбленных»… и т. д. Хотя я вполне соглашаюсь с г. Доброжелателем, что подобные «ошибки» ничего не доказывают, что обличать их злорадно – это «злорадствовать втуне», и что еще менее вины на г. Доброжелателе, если он спутывает авторов незначительных, – однако, да позволено мне будет заметить: я ни и в одной моей статье не приводил выше упомянутой цитаты, ни в первом, ни во втором виде. Г. Доброжелатель, очевидно, спутал меня с Товарищем Германом, потому что «Перевал» (этот, как раз, «злорадствуя втуне»), – приводит эту же «ошибку» именно в статье Товарища Германа. Даже оставив в стороне вопрос «по существу», т. е. доказывают или нет эти неточности: незнакомство с цитируемым писателем, должен признаться, что я, просматривая данную статью «Товарища Германа», не заметил в ней неточности: я принял цитату «юношей влюбленных» за цитату не из Пушкина, но из Л. Толстого; насколько помнится, Облонский в «Анне Карениной» именно так, путая и шутя, дразнит Левина. И мне показалось, что «Пушкин в устах Облонского» более подходит к насмешливому топу статьи Тов. Германа, чем подошел бы «серьезный Пушкин». Но, впрочем, не сочувствуя, – в согласии с г. Доброжелателем, – уловлению бесполезных тонкостей, я нисколько не ставлю в вину «Перевалу», что он тонкости данного случая не уловил.