Том 7. Мы и они - Зинаида Гиппиус

Рядом с несчастными «влюбленными юношами» – «Перевал» не устает упрекать Тов. Германа, что тургеневскую Кукшину смешал с Бизюкиной. Это, конечно, – явная «ошибка». Но, на мой взгляд, – опять из тех, осуждение которых осуждает г. Доброжелатель. Он ее, вероятно, и не приметил, как не приметил я, как не приметил бы всякий, кто понимает внутреннюю близость типа Кукшиной и Бизюкиной и дополняет второю – бледный и неудачно-карикатурный образ первой. Да и что скрывать? Тургенев – один из наших наиболее «безымянных» писателей. Имена и фамилии его героев так слабо придуманы, так не связаны с лицами (иногда примитивно с ними склеены), что назвать Кукшину Бизюкиной грех, во всяком случае, против Лескова, а не против Тургенева.

Как бы, однако, ни была похожа Кукшина на Бизюкину, – смешать их – несомненная ошибка. Более важная, – я не хочу спорить, – нежели та, которую совершил г. Доброжелатель, смешав меня с Тов. Германом, и, однако, того же сорта. Восстановить истину, как бы она ни была мала, – всегда стоит. И я кончаю тем, с чего начал, повторяя еще раз, что, несмотря на неточность г. Доброжелателя, касающегося меня, – его заметка кажется мне очень точной и верной.

Репа*

Литературно-художественные альманахи к-ва «Шиповник», книга третья. СПб. – «Земля». Сборник 1-й, Московское к-во. – «Факелы», книга третья. СПб. – «Новое Слово». Товарищеские Сборники, книга вторая. Москва.

Четыре сборника… Нет, не четыре, а три… и четвертый. Потому что первые три так сами и сбиваются в кучу, в маленькое стадо, а четвертый держится на отлете. Хочет быть сам по себе, хоть не совсем, хоть сколько-нибудь. Мы увидим дальше, какова его «отдельность», а пока займемся стадом.

Добросовестно прочитал их один за другим, газетные отзывы прочитал, какие попались… а вот хочу писать отчет – и снова должен рыться в сборниках: решительно не помню, где какой Андреев, где какой Куприн, где который Сологуб. В «Шиповнике» андреевская «Тьма». Вот уж ее встретили-то! «Анну Каренину» и «Братьев Карамазовых» так не встречали. С чего бы, кажется? Андреев и Андреев. Ни хуже, ни лучше. Та же риторика, та же мера антихудожественности… – «О, моя жизнь была прелестна! Топчите, девки!» – та же безрезультатная натуга «удивить мир злодейством» и даже тот же глупый-преглупый герой, – обыкновенный андреевский дурак. Правда, в сборнике «Земля» Андреев ухитрился написать еще хуже. «Проклятие Зверя», кажется, не встречено особыми восторгами. А может быть, еще начнут и этим «Проклятием» восторгаться (я всего ожидаю), хотя тут уж ничего, кроме голой натуги, нет; в придачу она стала пахнуть последними трудами Горького, горьковским потом, когда он проклинал Европу.

Куприн, покончив в «Шиповнике» с тончайшей лошадиной психологией («Изумруд»), принялся за «стилизацию» (нынче ведь без стилизации не суйся, даже Щепкина-Купер-ник в «Русской Мысли» стилизует! Жду, что Боборыкин примется за стилизацию в «Вестнике Европы»). Для своей благородной цели Куприн принялся добросовестно переписывать Библию. И вышла у него «Суламифь» в «Земле». Не жалея трудов, он воспроизвел всю историю построения храма при Соломоне; перечисляя камни и материалы, – ничего не выпустил, даже, кажется, от себя прибавил. Если он этот «рассказ» не диктовал, а сам писал – то надо удивляться его работоспособности. «Песнь Песней», для живости, переписана в виде диалога. Соломон будто говорит: «…два сосца твои – как две серны, которые пасутся между лилиями…» и т. д., а девушка на это будто «вскрикивает, закрывает лицо ладонями, а грудь локтями и так краснеет, что даже уши и шея становятся пурпуровыми». Причем у локтей ее «круглый девический рисунок». Необыкновенно живо! Это продолжается очень долго («Песнь Песней» и без «диалога» – длинна), а затем Куприн, но тому же методу, принимается обрабатывать «Экклезиаст». Повествование занимает что-то около восьмидесяти страниц тяжелого тома «Земли». Какая повествованию цена – из сказанного ясно.

Что касается Серафимовича («Дочь») и Федорова («Петля») – то я не понимаю, зачем они в «Земле»? И «Дочери» и «Петле», уж если быть, то приличнее быть в четвертом сборнике – «Новое Слово». Какая связь между этими провинциальными рассказами без формы и без содержания – и хотя бы уранисто-садистическими «томлениями» Сологуба? Это – две разные старости: вместе им быть не добро. Впрочем – извиняюсь: упомянутые «Томления» не в «Земле», а в «Факелах». Я виноват, хотя, может быть, не так уж важна эта ошибка: «Факелы» и «Земля» не так уж далеки друг от друга. «Едино стадо»… «Факелы» говорят (цитируя себя) в предисловии: «Полагая, что искусство является могучим орудием для борьбы с духом мещанства и косности, мы будем стремиться»… и т. д. «Земля» ничего не говорит, но, кажется, с удовольствием сказала бы тоже самое и так же, наверное, «стремится». Вот Серафимович и Федоров немного подпортили, ну, да на всякую старуху бывает проруха…

Старуха «Новое Слово» – почти без прорухи: скромна и уединенна. Главное же, это – естественная старуха. Естественная старость может быть не менее прекрасна, чем молодость. Не часто, и я отнюдь не хочу сказать, что как раз старость «Нового Слова» – прекрасна. Но все-таки это именно та старость, у которой могут быть прекрасные черты. Есть другая…

Мне вспоминается немецкая сказка, давнишняя, детская: «Рюбецаль». Сейчас у меня нет ее под рукой, пишу по оставшемуся впечатлению. Репный король украл настоящую, человеческую принцессу и утащил ее в свое царство, под землю. Принцесса тосковала одна, скучала по своим придворным дамам, по своим любимым собачкам… Повелитель реп вздумал ее утешить: одну репку превратил в такую-то придворную даму, другую – в другую, сделал всех; из маленьких репок сделал собачек, точь-в-точь как те, настоящие. Принцесса была в восторге. Но не долго длилась радость. Через три дня стали сохнуть и на глазах вянуть молоденькие дамы; одряхлели собачки, так что с подушек уж не могли вставать… Собачья эта старость, неестественно быстрая (только три дня!) объяснялась тем, что и собаки, и фрейлины – были репные… Вряд ли репная старость может нам, людям, казаться прекрасной…

Увы, вот именно этой нечеловеческой старостью веет от «Земли», от «Факелов», от «Шиповника», – от скучных-скучных стилизаций Ауслендера, от стишков Кузмина, вроде:

…Для чего же мне даныЛицемерные штаны?..[50]

от натужных «новых» воплей Андреева, от «стихий» Городецкого да Иванова. Скуксились, морщёй пошли «прекрасные» нагие отроки Сологуба, и никого уже не соблазнят их, с часу на час дряхлеющие тела. Тайги, шаманы, мифы и Суламифи, жертвенные девы, ненатуральные ремизовские черти, вплоть до загадочно-глупых героев Андреева, «вокруг измученного сердца» которых все «крепко сжимаются каменные объятия призрачного чудовища»[51], это жалобно и внезапно постарело, сникло, запало; и постарело неестественно, – уж слишком скоро. В эту репку еще совсем недавно читатель запускал зубы с удовольствием, такая репка была свеженькая… А теперь – что с ней, вялой и грязной, надоевшей, делать?

Старость четвертого сборника – «Новое Слово» – не прекрасна; бездарная старость; но она натуральна, а потому не страшна и не отвратительна. Рассказ Гарина… Ну, что ж, пусть себе. Айхенвальд собрался, наконец, написать о литературном творчестве Льва Толстого… Да пусть себе пишет. Вот там, где безобидная старушка цветной бантик старается себе приколоть – там уж хуже. Сцены из жизни героев японской войны… лучше бы не было в «Новом Слове» этого безграмотного безумства.

Зато в «Новом Слове» есть страницы истинной, живой красоты и прелести. Старое, но вечное и простое как сама жизнь. У подданных Рюбецаля, во всех трех сборниках, нет ни единого вздоха, который был бы вполовину так пленителен, как строки смешных «обыкновенных» чеховских «Писем из Сибири». О, конечно, это не «новое слово!» Но это то, чему веришь, что было и есть. Милым, человечьим, – человечьим и Божьим, – веет от этих ясных страниц. И тайга тут воистину живая, а не бумажная декорация из театра Мейерхольда; и каждый поклон родным – улыбается.

«Мещанство и косность!» – пыхтя и коптя воскликнули бы «Факелы». Ну, нет, извините, господа: вашему аристократизму далеко до этого мещанства! И лучше быть святым, прекрасным и живым «мещанином» вроде Чехова, чем одряхлевшей собачонкой из репы в царстве Рюбецаля.

Можно бы привести много образчиков факельного и земляного «искусства» – того «оружия», которым эти воины борются против «косности и мещанства». Одни провинциальные перлы короля – Л. Андреева – чего стоят! Но пусть читатели сами потрудятся, – если захотят, если одолеют это длинное, скучное лепетанье. Да, завяла репка. Сезон прошел…