Вендетта, или История одного отверженного - Мария Корелли

Неверной рукой и с болью в сердце я раскрыл конверт. Внутри оказалось, как она и сказала, завещание, оформленное по всем правилам, подписанное и заверенное и гласившее, что Феррари безусловно оставляет все свое имущество «Нине, графине Романи, в Неаполе». Я прочел это и возвратил ей.

«Должно быть, он вас любил!» – сказал я.

Она засмеялась.

«Конечно же, – сказала она легкомысленно. – Но меня многие любят – это не новость; я привыкла быть любимой. Но знаете, – продолжала она, вновь возвращаясь к завещанию, – здесь сказано: „все, чем владеет на момент своей смерти“; это включает и все деньги, полученные им от дяди из Рима, верно?»

Я кивнул, будучи не в силах отвечать.

«Так я и думала, – пробормотала она злорадно, обращаясь больше к самой себе, чем ко мне. – И у меня есть право читать все его письма и бумаги». Здесь она резко замолчала, оборвав свою речь.

Я ее понял. Она захотела вернуть обратно свои собственные письма к мертвецу, чтобы их любовная связь не выплыла наружу каким-то случайным образом, к которому она оказалась бы не готова. Хитрая дьяволица! Я уже почти радовался тому, что она продемонстрировала мне, насколько глубоко погрязла в пошлости и мерзости. В случае с ней не могло быть и речи о жалости или прощении. Если бы все пытки, изобретенные дикарями и инквизиторами, могли одновременно обрушиться на нее, то даже такое наказание оказалось бы недостаточным за все ее преступления – преступления, за которые, заметьте, закон не предлагает иного воздаяния, кроме развода. Утомленный этой гадкой комедией я взглянул на часы.

«Настало время мне уезжать, – сказал я кратко и со своей обычной учтивостью. – Время летит столь незаметно в вашей очаровательной компании! Но мне еще необходимо дойти до Кастелламаре, догнать там свою карету и уладить еще немало дел перед вечерним отъездом. По возвращении из Авеллино, будете ли вы рады меня видеть?»

«Вы знаете, что да, – она повернулась, положив голову мне на плечо, пока ради простого приличия я был вынужден держать ее в полуобъятиях. – Я только мечтаю, чтобы вы не уехали навсегда. Дорогой мой, не покидайте меня надолго – я буду очень несчастна, пока вы не вернетесь!»

«Разлука укрепляет любовь, как говорят, – заметил я с вымученной улыбкой. – Пусть так и будет в нашем случае. Прощайте, моя дорогая! Молитесь за меня; я полагаю, что вы очень много молитесь здесь?»

«О да! – отвечала она наивно. – Здесь больше и делать нечего!»

Я взял ее ручку в свои, обручальное кольцо на ее пальце и бриллиантовый перстень – на моем блеснули на свету, как скрестившиеся мечи.

«Тогда молитесь, – сказал я, – штурмуйте небесные врата сладкоголосым ходатайством об упокоении бедной души Феррари! Помните, что он вас любил, хоть и не взаимно! Из-за вас он поссорился со мною, своим лучшим другом, и ради вас он погиб! Молитесь за него, кто знает, – и я заговорил с пугающей серьезностью, – кто знает, не рядом ли с нами сейчас стоит его слишком поспешно отлетевший дух, слушая наши голоса, видя наши взгляды?»

Она слегка задрожала, и ее ручка похолодела в моей.

«Да-да, – продолжал я спокойнее, – вы не должны забывать о нем молиться – он был еще молод и не готов к смерти».

Мои слова возымели некое подобие желаемого эффекта, поскольку ее уже подготовленная речь провалилась, и она как бы находилась в поисках подходящего ответа и не находила его. Я все еще держал ее руки.

«Пообещайте мне! – продолжал я. – Молиться в то же время и о вашем покойном муже! Он и бедный Феррари были близкими друзьями, как вы знаете; с вашей стороны было бы весьма благородно соединить их имена в одной молитве, обращенной к Тому, от Кого не спрятаться, и Кто безошибочно знает искренность ваших намерений. Вы сделаете это ради меня?»

Она улыбнулась натянутой слабой улыбкой.

«Конечно сделаю, – был тихий ответ. – Обещаю вам».

Я отпустил ее руки, оставшись доволен. Если она осмелится молиться таким образом, то я знал, что этим она заслужит двойное наказание Небес, – я ведь уже помышлял о ее загробной участи! Простая физическая смерть лишь отчасти меня удовлетворит, я желал абсолютного уничтожения ее души. Я поклялся себе в том, что она никогда не раскается; у нее не останется ни единого шанса на то, чтобы сбросить кожу ее подлости, подобно змее, и облачиться в невинность, осмеливаясь просить позволения вступить в Вечные сады Рая, куда ушла моя маленькая дочка, – никогда, никогда! Никакая церковь ее не спасет, ни один священник не освободит от грехов – только не пока я жив!

Она наблюдала, как я застегивал пальто и начинал натягивать перчатки.

«Вы уже уходите?» – спросила она несколько застенчиво.

«Да, сейчас я ухожу, моя дорогая, – сказал я. – Что с вами? Отчего вы так побледнели?» Поскольку и впрямь вся краска внезапно сошла с ее лица.

«Покажите мне вашу руку еще раз, – потребовала она с болезненным нетерпением. – Ту руку, на которую я надела кольцо!»

С готовностью улыбаясь, я вытащил руку из перчатки, которую только что надел.

«Что за странная фантазия вас посетила теперь, красавица?» – спросил я игриво.

Она не ответила, а взяла мою руку и внимательно и долго изучала ее. Затем подняла глаза, ее губы нервно подергивались, и она засмеялась несколько жестоким и безрадостным смехом.

«Ваша рука, – пробормотала она бессвязно, – с этим перстнем на ней выглядит в точности, как у Фабио!»

И прежде чем я успел сказать хоть слово, она разразилась буйной истерикой – рыданиями, всхлипами и смехом, смешавшимися в диком и беспричинном безумии, которое обычно полностью деморализует мужчину, если он к нему не привык. Я позвонил в колокольчик, чтобы вызвать помощь; келейница ответила на мой зов и, видя состояние Нины, выбежала за стаканом воды и чтобы позвать мадам Наместницу. Эта последняя вошла своим тихим шагом и с прямой спиной, оценила ситуацию, отпустила келейницу и, взяв в свои руки стакан воды, побрызгала лоб необычной пациентки и силой заставила ее выпить несколько капель воды. Затем, повернувшись ко мне, она с достоинством спросила меня о причинах такого эмоционального взрыва.

«Я действительно не могу ответить на этот вопрос, мадам, – сказал я с видом озабоченного беспокойства. – Конечно, я рассказал графине о неожиданной смерти ее друга, но она восприняла эту новость с образцовым смирением. Обстоятельство, которое представляется мне причиной столь сильного расстройства – это то, что она увидела или сказала, что увидела, сходство между моей рукой и рукой ее покойного мужа. Мне это представляется абсурдным, но я не могу поручиться за капризное женское воображение».

И я пожал плечами, как будто был раздражен и терял терпение.

На бледном серьезном лице монахини теперь мелькала улыбка, в которой определенно было нечто саркастическое.

«Это все от избытка чувствительности ее нежного сердца, знаете ли! – сказала она своим ледяным, бесстрастным тоном, в котором мне послышался некий совсем иной смысл, чем тот, что выражали сказанные слова. – Мы не можем, вероятно, понять чрезвычайной тонкости ее чувств и мы не в состоянии воздать им должное уважение».

Здесь Нина открыла глаза и посмотрела на нас жалобным взглядом, в то время как ее грудь вздымалась глубокими, длинными вздохами, которые явились заключительными аккордами Сонаты Истерия.

«Вам лучше, я надеюсь? – продолжила монахиня без всякой симпатии в монотонном голосе, обращаясь к ней с некоторой сдержанностью. – Вы сильно напугали графа Олива».

«Мне очень жаль…» – начала Нина слабым голоском.

Я поспешил к ней.

«Умоляю, не говорите об этом! – затараторил я, изображая пылкого влюбленного. – Я весьма сожалею, что мне не посчастливилось явиться обладателем таких же рук, как были у вашего покойного мужа! Уверяю вас, я очень об этом сожалею. Вы сможете простить меня?»

Она быстро приходила в себя и, очевидно, начинала осознавать, что повела себя несколько глупо. Она улыбнулась слабой бледной улыбкой, но сохраняла очень напуганный, взволнованный и болезненный вид. Она медленно и лениво поднялась со стула.

«Думаю, мне лучше пойти в свою комнату, – сказала она, не глядя на мать Маргариту, которая несколько отстранилась и стояла очень прямо и с неподвижным лицом, и ее серебряное распятие холодно сияло на спокойной груди.

«До свиданья, Чезаре! Пожалуйста, простите мою глупость и напишите мне из Авеллино».

Я взял ее протянутую руку и, наклонившись к ней, нежно коснулся губами. Она повернулась к двери, когда внезапная вредоносная идея, казалось, зародилась в ее уме. Она взглянула на мадам Наместницу и вернулась ко мне.

«Адьос, любовь моя! – сказала она восторженно и, забросив руки вокруг моей шеи, она поцеловала меня почти неистово.

Затем она кинула злорадный взгляд на монахиню, которая опустила глаза настолько, что они казались совсем закрытыми, и, разразившись низким звонким смехом, махнула мне рукой и покинула комнату.