Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гроба исчезнут.
Дух бессмертный
Войдет в людей и будет мир иной.
А этот мир, смешной и жуткий,
Падет в небытие,
Рассеется как дым[333].
* * *
Переезд во Францию, несомненно, принес Мамлеевым облегчение. Сперва уехала Мария Александровна: хотя Юрий Витальевич, как я уже писал, будет бравировать резким разрывом с Америкой, уезжать совсем в никуда супруги явно не стремились. В Париже она устроилась корректором в газету «Русская мысль»; изданием тогда руководила Ирина Иловайская-Альберти, которая «была для эмигрантов как мать родная»[334]. Ирина Алексеевна похлопотала о том, чтобы Марии Мамлеевой выделили комнату в Медоне, пригороде Парижа, ставшем в XX веке французским центром русской эмиграции. До этого Марии Александровне приходилось снимать комнату на чердаке, где ее соседкой была Татьяна Горичева – религиозный философ и феминистка, которая еще сыграет заметную роль в писательской биографии Мамлеева. Вскоре Юрий Витальевич отправился вслед за супругой, и его определили все тем же «носителем русского языка»[335] при иезуитском Интернате святого Георгия.
Мамлеев был в восторге от духа старого католичества, противостоящего современному миру золотого мешка и голого чистогана. Однако сложно сказать, насколько это чувство было взаимным; приведу лишь такое свидетельство священника-иезуита Алексея Стричека:
Два года провел у нас писатель Юрий Мамлеев с женой. Он любил говорить мне об индийских учениях. Как раз в это время мне пришлось писать статью на эту тему, и меня, лингвиста, просто удручала сложная терминология, которой в Индии придают некое мистическое всесилие. Диалога в этой области у нас с ним не получалось. В его рассказах меня смущало, что его персонаж-мертвец описывался[336].
Юрий Витальевич так описывал свое пребывание в Сен-Жорже: «В своих действиях иезуиты были очень лояльны – никакой русофобии. У них был скорее изучающий подход, и они никому не навязывали своих идей. <…> Священники давали преподавателям возможность совершенно свободно говорить на такие сложные темы, как Толстой, Достоевский и прочие. <…> Я думаю, они просто хотели понять, кто такие русские, как они мыслят и насколько глубоки их религиозные воззрения. И одновременно это был профессиональный институт, который обучал русскому языку и литературе»[337]. В принципе, неудивительно, что преподавание в «институте», как его называет Мамлеев, велось в свободной форме, а иезуиты не особо вмешивались в учебный процесс, поскольку на деле, если верить Алексею Стричеку, это были всего лишь интенсивные курсы русского языка для начинающих[338].
Жизнь Мамлеевых более-менее наладилась: у обоих была постоянная и не очень тяжелая, а в случае Юрия Витальевича еще и интересная работа, комната в особняке с живописным видом, но одно их все-таки тревожило – во Франции они находились полулегально и в любой момент могли быть депортированы. По крайней мере, так считали они сами. С этой бюрократической коллизией в биографии Мамлеева связан один момент, кажущийся мне чрезвычайно забавным.
Вы, наверное, уже заметили, что Юрий Витальевич в разговорах о себе был склонен к самоповторам и бесконечному пересказыванию одних и тех же фактов и мыслей. Возможно, это не очень заметно для незаинтересованного читателя, поскольку обычно паттерны мамлеевской мысли разнесены по множеству текстов, будь то статьи или интервью разных лет. Но в случае с историей получения французского вида на жительство Юрий Витальевич превзошел себя. В «Воспоминаниях» он рассказывает:
Шла весна 1983 года. Мы с Машей по-прежнему были нелегалами, и главной проблемой оставалось получить право официально жить во Франции. Казалось, что это подвешенное состояние никогда не закончится, и вдруг свершилось… И, конечно (как, впрочем, и всегда), не обошлось без литературы, и в данном случае – без французского ПЕН-клуба. Дело в том, что Рене Тавернье наконец прочитал «Шатунов». Он заявил, что это исключительный роман, и добавил:
– Такой писатель должен жить здесь, в центре европейской культуры.
Затем он написал письмо Жаку Лангу, министру культуры Франции на тот момент, в котором сообщил, что я – писатель с большой буквы, а коль скоро так, то я просто обязан жить в Париже. <…> Это обстоятельство повернуло ситуацию на сто восемьдесят градусов – из нелегалов мы превратились в полноправных жителей Франции, причем у меня был еще статус писателя с большой буквы…[339]
Несомненно, поэт Рене Тавернье был человеком в высшей степени благостным и умел высоко ценить уникальные способности других людей к литературному труду. Думаю, Мамлеев, жаловавшийся на то, что эмигранты в Европе находились «под плитой американской идеологии», сильно удивился бы, узнав, чем занимался скромный функционер ПЕН-клуба до того, как поместил Юрия Витальевича в центр европейской культуры. Тавернье долгие годы входил в руководящий орган Конгресса за свободу культуры, штаб-квартира которого располагалась в Париже. Главным делом Конгресса была пропаганда антиавторитарных ценностей и поддержка интеллектуалов, их разделявших. Эта организация оказывала помощь писателям и другим деятелям культуры по всему миру, спонсировала выпуск независимых журналов и проведение художественных выставок. Кроме того, в числе успехов Конгресса за свободу культуры нередко называют организацию хорошо спланированной травли чилийского поэта-коммуниста Пабло Неруды. Кампания по дискредитации поэта-левака сперва велась в испаноязычной прессе, была рассчитана скорее на латиноамериканскую, чем мировую аудиторию, и на этой стадии не привела к положительным результатам. Генсек Коммунистической партии Чили Володя Тейтельбойм напишет по этому поводу:
Журнал «Куадернос», выпускаемый Конгрессом за свободу культуры, исподтишка покусывает поэта, заметки эти пишут Хулиан Горкин, Хавьер Абриль и
