Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Метафизический реализм предполагает интуитивное проникновение в самые парадоксальные, скрытые, неведомые пока стороны человеческой души и самого мира в целом. Человек как психо-био-социальное существо достаточно изучен в мировой литературе – метафизический реализм предполагает проникновение в неизведанные, тайные глубины человеческой души, которые способны изменить даже наше представление о человеке[316].
В другом месте, но примерно в то же время он говорит:
Многие мои герои взяты из жизни. Это самый простой способ написания художественных произведений. Но второй способ ни в коем случае не включает фантазию. Я вообще не люблю никаких фантазий. Второй способ, принятый в Традиции, заключается в использовании того, что Рене Генон называет «интеллектуальной интуицией». Это возможность интуитивного постижения самых темных или, наоборот, светлых сторон человеческой души[317].
Хоть обскурантизм подобных заявлений очевиден, он по-своему симпатичен и, что уж греха таить, соблазнителен. Интуитивный характер мамлеевского письма, принятый за аксиому, открывает поле для множества интерпретаций, изящность или топорность которых зависит исключительно от интерпретатора. Есть у Мамлеева одно большое произведение, в котором этот метод предельно обнажен: текст этот начинается с загадки и ею же завершается, но ответа на нее автор ни за что не даст. Называется он «Московский гамбит».
Этот роман эмигрантского периода занимает особое место в мамлеевской библиографии. В первую очередь важно то, что он почти лишен «мистического», «фантастического» или, как выражался сам писатель, «сюрреального» начала. «Московский гамбит» – это попытка написать простой реалистический роман, которая не удалась. «Гамбиту» попросту не на чем держаться: у него нет внятного сюжета или хотя бы ярко прописанных персонажей, а типично мамлеевские диалоги, составляющие суть текста, едва ли могут зацепить читателя, если не сопровождаются трансгрессивными сценками. Эта книга – легкая мишень для критиков, злобно пинавших «Московский гамбит»:
Есть пассионарная личность, пламенный борец с инородной нечистью и либералами, и есть эзотерический писатель, то есть как мастер слова он (см. роман «Московский гамбит») беспомощен откровенно[318].
Лично я не разделяю столь категоричных оценок и предлагаю свою – не претендующую на истину, но единственно верную – интерпретацию «Московского гамбита» – романа, главным действующим лицом которого является не кто-то из возмутительно одинаковых персонажей-«метафизиков», а сам читатель: ему предлагается занять позицию самого радикального из обывателей – заурядного советского мента, в чьи руки попадает потенциально неблагонадежная, но абсолютно непонятная рукопись.
Подробно об этом я однажды написал в заметке, над которой работал, чтобы развлечься в долгой и неимоверно утомительной поездке из Москвы в Улан-Батор. Она озаглавлена «Герметический подвал» – отсылка к графическому роману Жана Жиро Le garage hermétique, мир которого строится на том, чтобы ускользать от понимания ради самого процесса этого ускользания. Приведу ее с незначительными изменениями и сокращениями.
Знакомство с Мамлеевым у всех происходит одинаково. Сперва читатель узнаёт, что жил в Советском Союзе писатель, в сравнении с которым Сорокин – автор сентиментальных романов. Затем тот же самый читатель берется за «Шатунов» и наслаждается (или нет) всевозможными трансгрессивными явлениями: кровь на страницах книги льется в относительно небольших объемах, но способы ее добычи едва ли кого-то оставят равнодушным. А если держать в уме, что написан роман был в 1960-е, можно и вовсе повредиться рассудком вслед за некоторыми его героями. Далее следуют «Центральный цикл» и «Американские рассказы», в которых матери уничтожают руки своих детей за испорченный ковер, у бани № 666 грызут головы мокрых кошек, а по стритам и авеню бродит человек-семга.
Но после этого Юрия Витальевича как будто подменили. Из американско-французской эмиграции он приходит совершенно иным – и внешне, и внутренне; возвращается он в пламенно-патриотическом настроении, апофеозом которого станет дидактический трактат «Россия Вечная». Есть немало свидетельств того, как тогда удивились мамлеевские товарищи по Южинскому кружку, но сейчас хочется привести лишь один гротескный, хотя и весьма красочный апокриф:
На нем был роскошный желтый спортивный костюм с крупным логотипом Lonsdale, поверх которого писатель надел свой неизменный советский пиджак, в котором когда-то покинул отчизну.
Из замершей толпы встречающих отделился Евгений Головин. В застиранной майке-алкашке и растянутых тренировочных штанах он босиком подошел к Мамлееву и, схватив его за лацканы, глухо произнес: «Да ты же мертвец!»
И немедленно покинул квартиру, не простив советскому эмигранту столь постыдный синкретизм, хотя бы и в одежде[319].
Даже в недавней статье Игоря Гулина[320], приуроченной к девяностолетию Мамлеева и полной проницательных наблюдений, мерцает белым пятном все тот же вопрос: где же по пути между Южинским переулком, Нью-Йорком, Парижем и Москвой затерялся метафизический отец куротрупа? Серебряный ключ[321] к ответу на этот вопрос прячется в самом вроде бы простом и одновременно самом герметичном из мамлеевских романов – в «Московском гамбите».
Открыв его, читатель «Шатунов», вероятно, подумает, что его разыгрывают, подсунув повесть из какого-нибудь толстого журнала позднеперестроечных времен. В нем нет ни смертушки, ни кровушки, ни изломов речи – наоборот, каждая по-газетному выточенная фраза будто многократно переписана жилистым старичком-редактором, давно потерявшим нюх на живую речь, но твердо помнящим, что деепричастные обороты в начале предложения – это смертный грех, а в диалогах можно использовать не более одного из тысяч глаголов говорения на авторский лист. Это впечатление ложное, но вместе с тем верное – парадоксальная вселенная Мамлеева вообще часто провоцирует взаимоисключающие аффекты, не вступающие при этом ни в какое противоречие друг с другом.
Первые строки этого по-европейски миниатюрного романа были написаны в конце 1970-х, когда Мамлеев вместе с женой Марией находился в американской эмиграции, а завершен он был в 1985-м, уже в Париже. «По приезде в Штаты и по прошествии некоторого времени после публикации „Шатунов“ Маша заявила, что я должен написать роман. В Америке к этому времени из-под моего пера вышло несколько рассказов, которые были опубликованы в русскоязычной прессе. Говоря о романе, Маша имела в виду, что я должен сдержать слово, данное нашим московским друзьям, и написать роман о неконформистской Москве 60-х годов», – рассказывает Мамлеев в «Воспоминаниях»[322].
В интонациях этого пассажа заметно, что к написанию «Московского гамбита» Юрий Витальевич приступил с явной неохотой, едва ли не по
