Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

– Да-да, – закивал быстро головой Мамлеев, – подобное инакомыслие здесь не приветствуется, мягко говоря.

– Так в этом весь смысл! – воскликнул художник Беляев, даже не разозлившись на непонятливых гостей. – Вы вот только что разминулись на пять минут с этими, как их… Андрей, как тайная полиция во Франции называется?

– Сюрте, – отозвался Андрей из темного угла, в котором он, забыв о вежливости, спрятался от гостей и теперь что-то вырезал ножичком.

Поблагодарив кивком недовольно-угрюмую тень своего товарища, художник Беляев возвратился к рассказу:

– И вот можете представить – полчаса назад пришли к нам двое таких сюрте в штатском. Стали расспрашивать: кто, зачем, почему, кто денег дал? И ужас такой в глазах – последняя степень потрясения. Я сделал вид, что языка не знаю. Они мне говорят: «Ле Пен, Ле Пен». А я сделал вид, что ничего не понимаю, взял вот хлеба буханку, протянул им, мол, вот вам le pain.

Беляев все так же утробно захохотал.

– Юрочка у нас член ПЕН-центра, – вставила ремарку Мария Александровна, но слова ее то ли потерялись в беляевском хохоте, то ли не были приняты к сведению.

– Давайте на второй этаж поднимемся, там посидим, чтобы лучше видно было, – предложил Беляев.

Все подчинились его воле.

– А вы в Бога верите? – спросила Мария Александровна, проходя мимо громадного изображения креста с приставленной к нему стремянкой, которое, судя по всему, тоже было частью экспозиции.

Беляев ответил, что в Бога он верит, но добавил к этому своему утверждению еще что-то патриотическое и даже традиционалистское. Пока поднимались по крутейшей, почти отвесной лестнице, чуть не свалились, но, к счастью, удержались на ногах. Вид открылся и правда замечательный: копье Вотана теперь было видно во всей своей деревянно-металлической ядерной красе. Дощатый пол заброшенного здания случайным, но самым естественным образом дополнял инсталляцию.

– Когда-нибудь это все покроют паркетом, а скорее даже ламинатом, – вздохнул Беляев. – Стены покрасят в белый цвет, повесят буржуазные картины, поставят евроатлантистские скульптуры. Впрочем, евроатлантистские скульптуры они не поставят: европейский обыватель боится даже того, что ему навязано как норма. Но пока никто не пришел, мы здесь с Андреем будем закладывать бомбу под все их западное мироздание.

Мамлеевы смотрели с абсолютным восхищением, не в состоянии поверить в возможность настолько счастливой встречи с представителями новой и одновременно древней России, России подлинной традиции.

– Скажите, – алчно зашептал Юрий Витальевич, – скажите, дорогой Алексей, а какие еще смыслы вы вложили в свое произведение, кроме того, чтобы запугать французского обывателя и его заокеанских владык?

Беляев вздохнул, одновременно поглаживая себя по лысой части белого черепа. Немного подумал.

– Ну, – сказал он наконец, – я художник, мне проще нарисовать, чем объяснить словами. Это вы, писатели, больше по этой части. Чтобы вам было понятнее, попробую все-таки объяснить немного через литературу. Вы читали Владимира Набокова? Так вот. В русской литературе девятнадцатого века все было сосредоточено вокруг маленького человека, так? А Набоков еще больше уменьшил этого маленького человека, его маленький человек – это уже человек масштабом с атом. Уменьшен до размеров атома он был для того, чтобы пройти сквозь читателя с увеличением масштаба, но потерей материальности, с единовременным присутствием бесконечно далекого и предельно близкого. Точно так же и копье Вотана, когда пробьет его час, пронзит не только наших врагов, но и нас самих, и через это великое жертвоприношение будет явлено миру то, о чем мы сейчас даже приблизительно помыслить не можем.

Юрий Витальевич и Мария Александровна запереглядывались. Было в словах художника что-то такое, что отзывалось в их сердцах самым мощным, практически атомным звоном. Мамлеевы посмотрели на «копье Вотана» и увидели не бревно с куском металла, а нечто экстатическое, высшего религиозного плана.

– И ведь действительно, – тревожно забормотал Юрий Витальевич, – отчего бы не отправить такую вот красотку в какое-нибудь пустынное место на территории Соединенных Штатов? Тогда можно будет, с одной стороны, избежать жертв среди мирного населения, а с другой стороны – дать американцам понять, что мы не собираемся жить по их законам золотого мешка и голого чистогана.

– Позвольте не согласиться. – Тупое лицо Беляева осенила спокойная улыбка психопата. – Во-первых, если уж использовать ядерное оружие, то нужно добиваться как можно большего количества жертв среди гражданского населения…

– На Нью-Йорк! – завопила Мария Александровна, явно обрадованная оригинальностью хода собственной мысли. – Надо отправить русскую ядерную ракету на Нью-Йорк!

– Нет, – возразил художник с ухмылкой психопата. – Вы почему-то думаете, что правительство США вздрогнет, если умертвить сотню-другую тысяч жителей их самой большой помойки. Это не так. Америка, как и Россия, никогда бы не стала великой державой, если бы ее занимало количество жизней собственных граждан. Америка и Россия тогда имели бы на политической карте мира примерно такое же место, как какой-нибудь Китай в его нынешнем виде. Бомбардировка Нью-Йорка никого бы не удивила, да к тому же была бы жестом невыносимо предсказуемым, банальным, жалким и слабым. Полагаю, куда более эффектным было бы нанести ядерный удар по Кишиневу.

– Но ведь Кишинев – это, это… – Мария Александровна захлебывалась горлом, словно и вправду ошарашенная словами Беляева. – Но ведь Кишинев – это Советский Союз, Молдавская ССР.

– Именно так, – возразил художник Беляев. – И именно поэтому надо сделать его третьим после Хиросимы и Нагасаки городом, ставшим жертвой военного атома. Это очень хорошо для международного престижа: мировая закулиса любит жертв колоссальных катастроф. Кроме того, это позволит в корне пресечь националистическую угрозу, исходящую от молдавских поклонников румынского фашизма.

– И такое есть? – охнула Мария Александровна.

– Да-да, – закивал Юрий Витальевич, – слышал о таком. Там есть подпольные фашистские ячейки, потомки коллаборантов, фашисты.

– Какой кошмар! – засмеялась Мария Александровна Мамлеева.

– А через сто лет, – продолжал Беляев, – когда Советский Союз займет самый последний и никому уже не нужный остров на окраинах Тихого океана, предварительно истребив его незначительное население, никогда не контактировавшее с внешним миром, – это будут наши кумачовые конкистадоры с атомными пулями, – Всепланетный комитет КГБ обнародует секретные документы, из которых полностью контролируемой общественности станет известно, что ядерная бомбардировка Кишинева носила кодовое название «Операция ЈЮденрат“».

– Ах, Юрочка, ты это слышал? – захохотала Мария Александровна. – Какой восторг! Какой восторг!

Юрий Витальевич сосредоточенно смотрел в деревянный пол. Казалось, что от его взгляда ступени крутой лестницы, на которой они сидели, тикали, как старые деревянные часы. Не скрипели, а именно тикали и даже чуть-чуть картавили на французский манер, будто это не деревяшки лестницы, а, например, Лотреамон, лишь для этого