Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена

Впрочем, как и ссориться с президентом, но это была совсем другая история.

— Он нам не враг! — наконец отцепился Бринн от стола.

— Если бы я думал иначе, то не поделился бы с ним печенью, — глядя в покрасневшие глаза Антона, покачал головой. — Жалкое зрелище.

— Да пусть! Пусть я жалок. Куда уж мне до великого Моцарта! Только знаешь, выбирая между Шуваловым и отцом, я бы лучше отдал картины отцу.

— А я бы, знаешь, кому отдал? — скривился я. — Вальду. Его вдове. Его детям. Вот так действительно лучше. И законно. И справедливо.

— Так что же не отдал?

— Кто тебе это сказал? — усмехнулся я.

— Но ты же…

— Что? — приподнял я бровь.

— Я видел черновик. Ты отдал ему правильные номера.

— Я честный человек, — развёл я руками. — И я всегда выполняю свои обещания. Но, видишь ли, за сорок лет много чего могло произойти в музее. От архивных ошибок никто не застрахован. Монету за тридцать миллионов долларов сожгли в печи. Скрипку вернули владельцу. Тяжеленная дубовая доска с потрескавшейся краской стала пустым местом, а под её номером теперь пылится какой-то натюрморт, если я не ошибаюсь.

— Пейзаж, — поправил Бринн. — А коробка, что хранилась в разделе «Другое», оказалась доверху набита всяким хламом: старыми фильмами на восьмидюймовой плёнке и диафильмами, — разочарованно вздохнул он.

 — Увы, — развёл я руками. — Жизнь не стоит на месте. Кстати, помню, я смотрел такие в детстве. У меня даже был диаскоп. Или как его там? И камера у мамы была как раз для такой восьмидюймовой плёнки. И кинопроектор, — я усмехнулся, глядя как он оживился, только что хвостом не завилял. — Надо поискать, где-то валяется. Я тебе принесу — смотри.

И почему я на него не злился?

Может потому, что у него был удивительно отходчивый беззлобный и независтливый цельный характер.

А может, потому, что первый раз в жизни подумал, а каким отцом буду я? Имею ли право осуждать мальчишку, что не получил отцовской любви и до сих пор готов на всё ради неё. Его ли стоит за это осуждать?

— А Иван приехал? — посмотрел я на часы.

— Ещё нет. Он уехал за Женькой, — покачал головой Антон и тоже глянул на циферблат. — Уже с час назад должен был вернуться.

Сердце кольнула тревога.

«Малыш, ты где?» — настучал я сообщение.

«Я не обязана тебе отчитываться!» — тут же прилетел гневный ответ.

«Конечно, нет, — колючка моя, улыбнулся я, с облегчением выдохнув. — Я помню: у нас секс и только секс».

Глава 38. Евгения

— Вот то-то же! — скорчила я гримасу, убирая телефон в карман.

Пусть звонит своему телохранителю. А в том, что Моцарт тут же перезвонит Ивану, я даже не сомневалась. Хоть я этого и не услышу. Тот поднялся со мной в бабушкину квартиру, обошёл её, заглянув в каждый уголок, и позволил мне остаться одной.

Но рано радовалась.

«Я соскучился. Ты обещала заехать. Я жду»

«Я сказала: возможно», — настучала я ответ.

«А я уже настроился». В конце сообщения стоял смайлик «огонь».

«Тогда не теряй этот настрой, — улыбнулась я, добавив смайлик в пожарной каске. — Жди меня там, где мы обокрали сейф».

 Посмотрела на часы. Часу должно хватить. И написала время.

«Ммммм… Уже в предвкушении», — прилетел ответ.

Вот засранец! Убрав телефон, я прижала руку к груди: он ведь заставил меня разволноваться. Жаркая волна прошла по телу. И будь я в любом другом месте, я бы, наверное, всё бросила и помчалась к нему.

Но я была в бабушкиной квартире, которая настраивала совсем на другой лад. 

Глубоко вздохнув запах масляных красок и скипидара, пыльных портьер и истлевших от времени ковров, детства и беспечности, я словно услышала её голос:

 «А я тебе говорила, деточка: не суй пальцы куда попало. Особенно в обручальные кольца».

— Поздно, бабуль, — погладила я спинку её любимого кресла. И оглянулась.

А здесь и правда всё осталось как было. Только на её мольбертах теперь стояли картины, три из которых я видела первый раз, а вот четвёртая…

— Не может быть, — тронула я пальцами копию Ван Эйка.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Тот же размер. Тот же потемневший от времени тон. Те же трещины на краске, только эти кракелюры были тщательно выписаны, а не искусственно созданы. И копия была выполнена на холсте, а не на доске.  

Ярко васильковые цветы на соседнем полотне явно принадлежали Мане. И далее методом исключения я угадала портрет Рембрандта и картину с танцовщицами Дега.

Это были те самые копии, что, видимо, показывал маме Шахманов. И раз они у Шувалова, значит Шахманов так выслужился: подарил графу и рассказал всё, что знал про подлинники, чтобы ему дали возможность собственными руками придушить Моцарта, который сорвал его план незаконного обогащения. С тех пор Шувалов искал картины сам.

Обойдя мольберты, я подошла к стоящему там же, в гостиной, большому бабушкиному столу.

Вокруг него, как и у нас, когда-то стояли знаменитые стулья работы Гамбса, но сейчас стулья были отставлены к стене, а на бархатной изумрудной скатерти с бахромой по краю были разложены бумаги: исписанные бабушкиным аккуратным ученическим почерком страницы дневника, письма, фотографии.

Я подняла к глазам обрывок письма:

«Если бы только знала, моя дорогая Тата, если бы я могла тебе сказать. Но пока ты была жива, об этом не могло быть и речи. Я скорее умерла бы, чем призналась в чувствах к твоему мужу или посмела даже думать, что они взаимны. А сейчас… сейчас всё это просто не имеет смысла. Он снова женился. Его жена ждёт ребёнка (ты знаешь какими красочными эпитетами я хочу её назвать, но не в письме к тебе — ты всегда ругала меня за сквернословие). А я… знаю, ты будешь сердиться, но я отступила, когда она сказала мне, что беременна…» — дальше страница обрывалась.

Письмо порвали.

Я осмотрела взглядом стол в поисках продолжения, но, видимо, сохранился лишь этот кусочек — рядом я увидела только бабушкины фото, те что уже были нашим архивом: она с дедушкой, с маленькой мамой, со мной и Сашкой. На церемонии награждения, где ей вручили золотую медаль Российской академии художеств. Тут же на столе лежала и сама медаль с девизом Екатерины Великой «Следуя достигнешь». И другие награды.

И всё это было чудесно, памятно, знаменательно, но я хотела знать кто такая Тата.

То, что это была та самая подруга, что рано погибла, я не сомневалась. Но кто она? Кто её загадочный муж, вскруживший бабушке голову и разбивший сердце? Я перевернула оборванный лист в надежде, что с другой стороны тоже что-нибудь написано. Но там был шарж, карикатура, утрирующая прелести некоей дамы: вздымающаяся из корсета грудь до самых возбуждённых сосков, проступающих сквозь ткань, растрёпанные взлохмаченные курчавые волосы, густо накрашенные губы и чуть раскосые глаза.

Если бы этому рисунку не было больше пятидесяти лет, судя по дате, написанной сверху карандашом, я бы подумала, что откуда-то её знаю, эту распущенную девицу, что, конечно, и стала второй женой лорда. Но, скорее я узнавала бабушкину руку, её манеру рисовать такие шаржи. Когда я маленькая плакала, она меня так успокаивала: рисовала как я выгляжу зарёванная и заставляла улыбнуться. Я подумала, что живи она в наше время — её ждала бы слава художника комиксов, возможно, даже эротических.

Как много, спустя годы, видится иначе!

Я положила на место обрывок письма, поборов желание сунуть его в карман. Но всё же не взяла, только сделала фотографии. Потом пробежалась глазами по страницам дневника. В них была какая-то скукота для меня, хотя я понимала, чем они приглянулись графу: на разных страницах разных лет моя бабуля упоминала фамилию Шувалов.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эти строки были подчёркнуты:

«…Шувалов хорошо устроился. Его дворянские корни не помешали ему занять кресло в Политбюро…»

«…Благородно? Или продумано? В любом случае у сироты теперь есть семья, а Шувалову дали квартиру в одном доме с двумя маршалами Советского Союза…»