Агония и возрождение романтизма - Михаил Яковлевич Вайскопф

обнаружил и у В. Левшина в «Повести о богатыре Булате» из его «Русских сказок» (1780)[356]. Память о «Гимне», опосредованная христианским апокрифом, удержана также в написанной к середине XIX века «Таинственной капле» Федора Глинки, где целительная капля молока Богоматери, в младенчестве проглоченная разбойником, с тех пор «таилась в нем, как перл на дне моря» и спасла его душу на Голгофе.

В одной из своих куда более ранних аллегорий – «Прохожем» – Глинка вместе с образом странника-чужака использовал и гностическую метафору гостиницы. Отец на время, тоже в качестве испытания, оставляет в ней своего отпрыска.

Потерпи здесь, – сказал он сыну, – веди себя порядочно, а я, погодя, зайду за тобою. Если ты не сделаешь худого, мы придем в хорошее место[357].

Намного ближе к «Гимну» стоит, однако, другая, стихотворная притча Глинки – «Сирота на чужбине». Ее герой, позабывший о своей небесной отчизне, «жаждал чашу утех осушить» и вообще предавался мирским соблазнам. Но потом, от некой таинственной девы «тайну рожденья узнав своего», он навсегда покинул «шумные пиры» и ушел куда-то «нагорным путем». Остался только слух,

Что славного рода потомок он был;Что кто-то, как слышно, из предков егоНа дальнем Востоке, в родном их краю,Был первым любимцем и другом Царя.Но вскоре, несчастный! высокой судьбеСвоей изменил! – Он изгнан – и ЦарьВо гневе великом завет положилНа весь его род и на племя… Завет:Сиротам скитаться в чужих сторонах,От родины милой далеко… Когда жУзнает из них кто о прежнем былом,Проведает тайну природы своей,Постигнет, полюбит высокий свой сан;И тайною грустью душа заболит,И станет проситься к родной стороне:Он тотчас, могущим веленьем Царя,На прежнюю степень величья взойдет!И, радость! узнает в Монархе – Отца![358]

Хотя вместо сотериологической миссии, для выполнения которой царский сын у гностиков был отправлен с «Востока» в узилище плоти, у Глинки реализован здесь вариант его изгнания (за неведомую «измену»), последнее ассимилировано с испытанием; а в целом сходство с «Гимном» слишком очевидно, чтобы на нем специально останавливаться.

Наконец, в «Загадке» Глинки мы вообще встретим повторение целой серии ключевых моментов, содержавшихся в исходной схеме. Их воспроизведению, кстати, нисколько не противоречит тот факт, что эпизодический гомосексуальный союз родственных душ в Египте и предреченное воссоединение героя с братом (фигура, кстати, столь же неясная, как и «прекрасный юноша») из «Гимна» автор заменил каноническим брачным союзом души с Христом. Сюжет «Загадки» состоит в следующем:

Прекрасная невеста, высокой породы, обручилась с милым женихом на своей родине. «Но тебе нужно испытание: будешь ли и в разлуке верна обрученному?» – так сказал отец – и невесту снарядили в чужой и далекий край. Ей поднесли золотой кубок с питием забвения. [Ср., кстати, в «Сироте» метафорическую «чашу утех».] Выпила, уснула <…> Прелестная пробудилась под другими небесами в каком – то новом незнакомом мире. Искусный мастер сделал ей подвижную темницу <…> И дано ей пять приставников, которые были ее слугами и стражами <…> И лживы, по природе, сии пять приставников.

Само собой, «подвижная темница» – это тело, а пять лживых приставников – это пять чувств, скрывающих истину от героини. Функционально они соответствуют тому лукавому плотскому окружению, которое в «Гимне» заставило гностического пришельца забыть об отчизне и о своем назначении[359]. Ср. далее:

От отца же был такой завет: благородная узница не возвратит свободы своей, доколе ясно и верно не узнает и не поймет, где и для чего она находится; и было другое условие: тогда освободится заключенная, когда темница ее, которая тает от времени, как лед от лучей солнечных, сама собою раскроется. И тогда, если останется еще в ней память о милой родине далекой, о женихе, который родился прежде, чем родилось время, но был свеж и молод, как заря утренняя; если не забудет своего высокого и светлого происхождения, – тогда опять, как будто от сна пробужденная, она очутится с своими милыми ближними, в своей отчизне далекой. Но если забудет все прежнее, былое; если полюбит страну испытания, то надолго останется там.

Однако бедной узнице не от кого узнать правду: «Питие забвения помрачило ее светлое существо <…> И тверже день ото дня становилась темница сия, и крепче цепь, привязывающая ее к бытию, ей чуждому». Ее искушают прелестями здешней жизни «лукавые волшебницы» – олицетворения мирских соблазнов.

И все же у нее сохранилось какое-то «темное воспоминание, что где-то была она прежде и кого-то оставила в иной стороне», – «там, где нет ни вчера, ни сегодня, где всегда один невечереющий день, никогда не сменяемый ночью». Хотя волшебницы глумятся над ее мечтами, героиню вдохновляет невидимый утешитель. Прилетая к ней на заре, он шепчет пленнице: «„Не унывай!“ И сей голос <…> напоминает ей о том неизменном блаженстве, которым наслаждалась она некогда». (Ср. опять-таки в «Гимне жемчужине» летящее и говорящее письмо, пробудившее героя.) Навещают ее и чисто романтические вестники истины, наподобие «девы» в «Сироте на чужбине»; эти прекрасные «гости с родины» – музыка, поэзия, искусство; о родине напоминает ей и сама природа, которой она любуется.

Так тоскует тоскою <sic!> таинственная невеста прекрасная о своем возлюбленном. Она сравнивает себя с светлым лучом, погруженным в мутные туманы, и старается не утратить ясности.

Презрев свое земное заточение и все его сокровища, она «бодрее сражается с волшебницами и не верит слугам и приставникам. Между ними и собою или, лучше сказать, между собою и собою поставила она дух Отца своего – истину» – то есть, добавим, функциональный аналог отцовского гнозиса или все того же родительского послания из «Гимна». К счастью, темница тела постепенно разрушается, и свобода все ближе. Скоро окрыленная невеста вернется домой – в «объятия сладкие» жениха, в свое «отечество прекрасное… Там будет награда верности за любовь и терпение»[360].

После этого погребально-оптимистического финала я позволю себе обратиться к русской классике, адаптировавшей как приведенный, так и близкий к нему гностический сюжет. Порознь мне уже приходилось анализировать соответствующие произведения, но здесь хотелось бы, пусть и совсем вкратце, очертить их единую тенденцию, манифестированную символизмом.

Мы знаем, что у Гоголя в «Невском проспекте» (1835) выведена была проститутка, которая своей неземной красотой заворожила наивного художника. Речи ее, однако, невыносимо глупы и нелепы. Герой все же надеется спасти прекрасную блудницу – он хочет забрать ее из борделя и сделать своей женой; но та в ответ глумится над ним. Ошеломленный мечтатель сопоставляется с рыбаком, обронившим в морскую пучину драгоценную жемчужину. Сперва он находит иллюзорное утешение в опиуме (по примеру героя Де Квинси), а потом кончает с собой.

В религиоведческом плане перед нами контаминация гностического рассказа о жемчужине с другим, более ранним нарративом, изложенным св. Иринеем Лионским в