Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра

…Господин комиссар же собирался задать очередной вопрос обвиняемой. Всего один — и можно «просить автограф у душегуба», как острили в Управлении. Однако не успел.

Глаза старухи чуть не вылезали из орбит, она переводила взгляд с одного полицейского на другого. Потом вскинула пухлые ручки с острыми ногтями, пытаясь заслониться. Наверное, она хотела завопить погромче, завизжать… но и ее гора вырвалось жалкое сипение, там что-то булькало и клокотало. Распялив рот в немом крике, оскалив мелкие острые зубы, миссис Тирренс покачнулась — и тяжелым кулем свалилась на бетонный пол.

Хмурый господин комиссар наклонился над старухой и приложил пальцы к ее шее. «Мертва. Окончательно и бесповоротно.» Фома негромко выругался, набрал номер лаборатории и буркнул:

— Тед, зайдите в допросную. Срочно! Двух человек покрепче возьмите, с носилками.

Прибежавший судмедэксперт осмотрел тело и констатировал смерть.

— Что, грязные сатрапы, довели бабушку, бг-г? — но хмурый взгляд господина комиссара отбил у Теда Новака всякое желание ерничать.

— Ничем ей помочь нельзя? — задал дежурный вопрос Фома.

— Помолиться, если хотите. Пожелать ей хорошей дороги, — усмехнулся Тед Новак. — Туда.

Он показал пальцем вверх.

— Скорее, наоборот, — ответил господин комиссар. — Думаю, там ее заждались давно.

И буркнул:

— Забирайте!

Труп миссис Флоры Тирренс уложили на складные носилки, и двое дюжих полицейских, с трудом, поволокли их в морг.

— Миша! Слушай меня внимательно, — сказал господин комиссар, когда за судмедэкспертом закрылась дверь. — Знаю, выдержке в Академии не учат… но. Научись держать себя в руках, парень. А то ведь загремишь в камеру из-за какой-нибудь сволочи.

Он посмотрел на громилу-стажера — глаза-в-глаза, и тот не выдержал, опустил голову.

— Простите, шеф. Я постараюсь, — покаянным голосом произнес Майкл Гизли.

— Ответ неверный, — отбил подачу Фома.

— Больше не повторится, — уже немного бодрее сказа Майкл Гизли. — Клянусь вам…

— Стоп! А вот это лишнее. Не клянись — и не нарушишь клятву. А, значит, и клятвопреступником не станешь. Твоего обещания — достаточно, — улыбнулся господин комиссар.

Громила-стажер смотрел на него, не отводя глаз.

— Я тебя очень хорошо понимаю — сам был таким, — вздохнул господин комиссар. — Теми же путями прошел. Ими все тут идут — хочешь ты, не хочешь ты… а, ладно. Ни к чему тебе мои воспоминания. Одно постарайся понять: Патрик не обрадовался бы, узнав — его лучший друг, его напарник — угодил в тюрьму. Сломался под наплывом горя и гнева — как флагшток в бурю. Он был одним из лучших полицейских и чтил закон.

«Черт, как пафосно! Парень из-за гибели друга сорвался, а я мораль читаю. Но ничего. Надо. Пусть послушает.»

— Мысленно ты можешь ненавистного тебе урода, — господин комиссар плюнул на условности и решил называть вещи своими именами, — сволочь, кровопийцу, садиста и душегуба на мелкие кусочки поерзать. Как мясо для котлет, нашинковать, а потом сжечь и в еще горячий пепел — смачно плюнуть! Дать камнем, поленом или чугунной болванкой по его поганой башке, в которой все эти ужасы и мерзости зародились и вызрели. Задавить его своими руками, отметелить, утопить, застрелить, повесить…ой, да много способов есть, всех не перечислить. Зло сорвать… м-да.

Но все это должно происходить — только здесь, — он постучал по своему лбу. — Если уж совсем невтерпеж — это даже полезно. Выпустить пар, чтобы котелок не треснул. Гнев уляжется и перестанет застилать мозги и душу ядовитым туманом. И ты, наконец, успокоишься и сможешь рассуждать здраво. Но расправу чинить можно только — повторяю! — вот здесь.

Фома опять постучал по лбу.

— А преступника и пальцем тронуть не моги, понял?! Не смей!

В душе Майкла Гизли происходила борьба, грозящая перейти в драку.

— Никакого мордобоя… ясно? Ты пылинки должен сдувать с этой сволочи. Если, конечно, ее вина доказана бесповоротно — да, это сволочь и мразь. Одним словом, преступник. А распуская свои нервы и кулаки — ты льешь воду на мельницу Зла.

«Тьфу, черт, опять в пафос потянуло! Ничего, не малютка-пятилеток, поймет.»

— Как это? — оторопел громила-стажер.

— А так. О твоем рукоприкладстве, то есть «превышении полномочий», быстро узнают, этого не утаить. Начнут болтать и, как круги по воде, разойдутся слухи, что «несчастного» загнобили, замучили сатрапы в полицейской форме. О том, что у «несчастного» руки по локоть в крови, что убить человека ему — как яйцо на завтрак разбить или лист бумаги смять и выбросить, что ничьи слезы его не трогают — ни женские, ни детские, на «старичье вонючее» ему плевать — отжили свой век и будет, а мужчину, в расцвете сил, убить — это же легко и весело, ужасно соблазнительно для гордости и самолюбия. А если мучил кого наш «несчастненький» — садист, живодер, с полной атрофией сострадания и совести — и тут ему оправдание найдут «сердобольные»: надо ж ему как-то радоваться, он себя такого не выбирал… тьфу! На любые содеянные им подлость, пакость и преступление отговорки найдут.

Ошеломленный Майкл Гизли молчал. Он будто прирос к полу, не в силах сделать и шаг. Всего один. А господин комиссар прохаживался по комнате, то глядя в абсолютно пустую стену («что он там видит?»), то постукивая пальцами по столу, то вновь оборачиваясь к застывшему на месте громиле-стажеру…

…и продолжал свою «лекцию».

— Так вот, друг мой, — усмехнулся господин комиссар. — На все его нечистые «художества» закроют глаза — как же, злые дяди обидели малютку! Уй, какая буря поднимется — и в толпе, и в прессе… долго твое имя, имена твоих сослуживцев полоскать будут. И, чем черт не шутит, пока Бог спит? — «несчастному» поганцу, «жертве полицейского произвола» еще и приговор смягчат. Как же, страдает он!

— То есть жалеть будут урода, убийцу? — не веря своим ушам, спросил Майкл Гизли.

— Да, Мишенька, да! Именно — его, тварь эту, будут всем миром жалеть, а нас — которые задержали и обезвредили злодея, с риском для собственной жизни и здоровья, нас будут шпынять — и в хвост, и в гриву. И толпа, и репортеришки, и родное начальство. Не делай такие большие глаза — оно первым на нас «наедет». Кому охота со своего теплого места кувырком полететь из-за благородных мечтателей рядового состава. Пра-авильно, никому.

И на суде твое благородство предстанет в со-овсем иной категории. И сыграет на руку преступнику и адвокату, краснобаю и прощелыге.

— А-а…ээ… почему?

Фома резко повернулся и в упор глянул на своего подопечного. На его кислую и немного жалобную физиономию. «Что, парень? Растоптал я твои высокие мечты? Ну, когда-то же надо… рано или