Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

и «Утром 10 января 1934 года»: «О бабочка, о мусульманка, / В разрезанном саване вся…» = «О боже, как жирны и синеглазы / Стрекозы смерти, как лазурь черна…» («О бабочка» = «О боже… Стрекозы»; «саване» = «смерти»). Тут же вспоминается стихотворение «Ветер нам утешенье принес…» (1922), имеющее еще более тесные связи с «Утром 10 января 1934 года»: «…И в лазури почуяли мы / Ассирийские крылья стрекоз, / Переборы коленчатой тьмы» = «О боже, как жирны и синеглазы / Стрекозы смерти, как лазурь черна…» («в лазури» = «как лазурь»; «стрекоз» = «Стрекозы»; «тьмы» = «черна»).

Стихотворение о бабочке было написано одновременно со стихами о «кремлевском горце», поэтому и здесь наблюдаются совпадения: «С большими усами куса-ва» = «Тараканьи смеются усища». А три года спустя появится стихотворение «Внутри горы бездействует кумир…» (1936), где кумир «улыбается своим широким ртом». Про бабочку же сказано: «Такая большая — сия!», а про «кремлевского горца»: «И широкая грудь осетина». Сравним еще в «Путешествии в Армению» (1931 — 1932): «Длинные седые усы этой бабочки имеют остистое строение и в точности напоминали ветки <…> возлагаемые на гроб. Грудь сильная, развитая в лодочку. Голова незначительная, кошачья. Ее глазастые крылья были из прекрасного старого адмиральского шелка <.. > И вдруг я поймал себя на диком желании взглянуть на природу нарисованными глазами этого чудовища». Не правда ли, перед нами портрет Сталина?

Но почему же про бабочку сказано «кусава» и что означает этот неологизм? Ответ дает сопоставление с детским стишком Чуковского «Закаляка» (1923), который и послужил источником сюжета мандельштамовской «Бабочки»: «Это Бяка-Закаляка Кусачая <…> Я ее боюсь!»[2930] ~ «С большими усами кусава <…> Сложи свои крылья — боюсь!» (этой кусачести соответствуют и действия Кащея, который «камни трогает клещами, щиплет золото гвоздей» // «Оттого все неудачи…», 1936).

Кумир наделяется абсолютной властью: «И исцеляет он, но убивает легче»[2931], -а про бабочку сказано: «Жизняночка и умиранка». Такой же характеристику находим в «Шуме времени» (1923): «Революция — сама и жизнь, и смерть и терпеть не может, когда при ней судачат о жизни и смерти»; а также в стихотворениях «Заблудился я в небе — что делать?» и «Средь народного шума и спеха…» (1937): «Не разнять меня с жизнью: ей снится / Убивать и сейчас же ласкать», «И ласкала меня и сверлила / Со стены этих глаз журьба». Этой же теме посвящены «Стансы» (1935): «Моя страна со мною говорила, / Мирволила, журила, не прочла» (глагол мирволить, то есть баловать, вновь соседствует с журьбой, то есть с укором, порицанием).

Таким образом, Сталин (революция, советский режим) всемогущ: он и исцеляет, и убивает; он — и жизнь, и смерть; он и балует, и журит; его взгляд и ласкает, и сверлит насквозь (последний мотив разрабатывается и в «Таможенном досмотре» Высоцкого: «Что на душе? — Просверлят грудь, / А голову — так вдвое: / И всё — ведь каждый что-нибудь / Да думает такое!» /4; 459/), поэтому: «Что ни казнь у него — то малина» (читай: ласка). Заодно бросается в глаза перекличка строки «Не разнять меня с жизнью» со стихотворением «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето» (1931): «Попробуйте меня от века оторвать, — / Ручаюсь вам — себе свернете шею!». И в том же 1931 году сказано: «Мне на плечи кидается век-волкодав» («За гремучую доблесть грядущих веков…»). А вот как этот мотив реализован у Высоцкого: «И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык» («Песня о Судьбе», 1976), «Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска, / Изловчась, мне прыгнула на шею» («Грусть моя, тоска моя», 1980).

Бесповоротное наступление нового мира вынуждает старшего поэта принять его: «Ну что ж, попробуем огромный, неуклюжий, / Скрипучий поворот руля» («Прославим, братья, сумерки свободы», 1918), «Ну что же, если нам не выковать другого, / Давайте с веком вековать» («Нет, никогда ничей я не был современник», 1924).

Поэтому у него нередко встречается как бы приятие жестоких советских реалий: «Я — вишневая косточка детской муры, / Но люблю мою курву-Москву» («За гремучую доблесть грядущих веков…», 1931; черновик — с. 479), «Как люб мне язык твой зловещий, / Твои молодые гроба» («Ты красок себе пожелала…», 1930), «Как люб мне натугой живущий, / Столетьем считающий год, / Рожающий, спящий, орущий, / К земле пригвожденный народ» (1930), «Полюбил я лес прекрасный <…> Там живет народец мелкий, / В желудевых шапках все / И белок кровавый белки / Крутят в страшном колесе» (1932), «Я полюбил тебя, безрукая победа / И зачумленная зима» («Кассандре», декабрь 1917; ранняя редакция — с. 459; как отмечает Ральф Дутли, здесь «революция уподоблена “безрукой победе”»[2932]), «Я люблю военные бинокли / С ростовщическою силой зренья» («Канцона», 1931), «Люблю шинель красноармейской складки» («Стансы», 1935), «Уж я люблю московские законы, / Уж не скучаю по воде Арзни. / В Москве черемухи да телефоны, / И казнями там имениты дни» («Отрывки из уничтоженных стихов», 1931), «Трое славных ребят из железных ворот ГПУ / Слушали Пушкина. / Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов. / Как хорошо!» («День стоял о пяти головах…», 1935; черновик — с. 494), «Хорошо умирает пехота» («Стихи о неизвестном солдате», 1937), «Прославим власти сумрачное бремя, / Ее невыносимый гнет» («Прославим, братья, сумерки свободы», 1918), «По старине я принимаю братство / Мороза крепкого и щучьего суда» («1 января 1924»).

В последнем стихотворении лирический герой приветствует столицу советской империи: «Москва — опять Москва. Я говорю ей: “Здравствуй! / Не обессудь, теперь уж не беда”». Сравним у Высоцкого в черновиках «Райских яблок», где лирический герой прибывает в рай, оказавшийся лагерной зоной: «Добрый день, — гово<рю>, -где сады, в коих прорва мороженых яблок?» (АР-3-161). Здесь-мороженые яблоки, а в предыдущем случае — крепкий мороз, а плюс к тому строка: «Вновь пахнет яблоком мороз». Также и «щучий суд», а точнее — его последствия, упоминаются в «Райских яблоках»: «Да не рай это вовсе, а зона!». Кроме того, приветствие, аналогичное тому, что было в стихотворении «1 января 1924», встретится и семь лет спустя: «Москва — опять Москва. Я говорю ей: “Здравствуй!”» = «Здравствуй, здравствуй, / Могучий некрещеный позвоночник, / С которым проживем не век, не два!» («Сегодня можно снять декалькомани…», 1931). В том же 1931 году пишется «Фаэтонщик», где вновь возникает «некрещеный позвоночник»: «На высоком перевале / В мусульманской стороне…». Сюда примыкает еще одно стихотворение, написанное тогда же: «Полночь в Москве.