Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

И поскольку Франсуа Вийон был разбойником, Мандельштам говорит о нем: «Он разбойник небесного клира, / Рядом с ним не зазорно сидеть» (как было сказано в концовке стихотворения «Когда в далекую Корею…», 1932: «Но не разбойничать нельзя»). Отсюда — вывод: «Есть многодонная жизнь вне закона» («Римских ночей полновесные слитки…», 1935). Тут же вспоминается «Баллада о вольных стрелках» (1975) и песня «Живучий парень» Высоцкого, также посвященные разбойникам, живущим вне закона: «Всем законам вопреки / Живут не тужат, потому / Как эти вольные стрелки — / Они не служат никому» (АР-2-157)2*, «Пока в стране законов нет, / То только на себя надежда» /5; 90/.

Итак, Мандельштам сравнивает себя с «ангелом ворующим» Франсуа Вийоном. Поэтому в «Четвертой прозе» (1930) он писал: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. <.. > Зато карандашей у меня много — и все краденые и разноцветные».

Точно так же поступит лирический герой Высоцкого в «Райских яблоках» (1977): «Ну а я уж для них наворую бессемейных яблок». Да и в песне «То ли — в избу и запеть…» (1968) поэт размышлял: «То ли счастье украсть…». Поэтому в песне «Реальней сновидения и бре,^^…»(1977) он скажет: «Со глубины я ракушки, подкравшись, ловко сцапаю». И далее: «Не взять волшебных ракушек — звезду с небес сцарапаю», — ту самую звезду, о которой уже говорилось в песне «То ли — в избу…»: «Отдохнуть бы, продыхнуть / Со звездою в лапах!». Сюда примыкает набросок 1975 года «Шмоток у вечности урвать…», который вновь возвращает к «Райским яблокам»: «Я нарвал, я натряс этих самых бессемейных яблок».

Еще в одном стихотворении Мандельштама мотив воровства фигурирует в положительном контексте: «После полуночи сердце ворует / Прямо из рук запрещенную тишь» (1931). А Высоцкий в 1973 году напишет «Песню Вилла Сигера», где Мак-Кинли также попытается проникнуть в «запрещенную тишь»: «Решил: “Нырну / Я в гладь и тишь!”. / Нов тишину / Вез денег — шиш! / Мол, прошмыгну / Как мышь, как вошь, / Но в тишину / Не прошмыгнешь!».

Возвращаясь к образу чумы, рассмотрим его в свете мотива пиршества власть имущих, который разрабатывается и Мандельштамом, и Высоцким: «Мы со смертью пировали — / Выло страшно, как во сне. <.. > Словно дьявола погонщик, / Односложен и угрюм» («Фаэтонщик», 1931) ~ «Так неужели будут пировать, / Как на шабаше ведьм, на буйной тризне / Все те, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни?» («Приговоренные к жизни», 1973; черновик /4; 303/).

Исследователь Ральф Дутли, анализируя «Фаэтонщика», говорит о «“чумном председателе” по имени Сталин — “рябом черте” из “Четвертой прозы”»22. А Майя Ка-ганская еще в 1977 году провела параллели между «Фаэтонщиком» и «Мы живем, под собою не чуя страны…»: «Он безносой канителью, / Правит душу веселя» = «Тараканьи смеются усища, / И сияют его голенища»; «Там в Нагорном Карабахе…» = «Там припомнят кремлевского горца»[2928].

Добавим сюда еще два сходства: «Он безносой канителью / Правит, душу веселя» = «Он играет услугами полулюдей»; «Я припомнил — черт возьми! / Это чумный председатель…» = «Там припомнят кремлевского горца».

В другом комментарии к «Фаэтонщику» указывается: «Образы восточного деспотизма играют немаловажную роль именно в описании усиливавшегося сталинского террора»[2929]. Впоследствии данный прием будет использован Высоцким в «Балладе о короткой шее» (1973): «Вот какую притчу о Востоке / Рассказал мне старый аксакал: / “Даже сказки здесь и те жестоки”, - / Думал я и шею измерял».

Что же касается мотива пиршества власть имущих: «Мы со смертью пировали — / Было страшно, как во сне», — то здесь содержатся и важные переклички с «Моими похоронами» (1971) Высоцкого, где лирический герой вынужденно участвует в пиршестве вампиров: «Погодите, сам налью! / Знаю, знаю — вкусная. / Нате, пейте кровь мою, / Кровососы гнусные!». А теперь сравним со строками «Мы со смертью пировали — / Было страшно, как во сне» вариант названия «Моих похорон» — «Страшный сон очень смелого человека»: «Вот мурашки по спине / Смертные крадутся» («со смертью» = «смертные»; «страшно, как во сне» = «страшный сон»). Поэтому лирические герои обоих поэтов одинаково обращаются к фаэтонщику (который «словно дьявола погонщик») и к вампирам: «Я очнулся: стой, приятель! / Я припомнил — черт возьми!» ~ «Эй, постойте, что за трюк?! / Ангел или черт вы?» /3; 317/ (причем аналог приятеля фигурировал и в «Моих похоронах»: «Мои любимые знакомые» /3; 322/).

Фаэтонщик «безносой канителью / Правит, душу веселя», а о главном вурдалаке сказано: «Вот завыл нестройный хор, / И наладил пляски / Кровопивец-дирижер / В траурной повязке» (АР-13-36) (да и лицо фаэтонщика тоже было закрыто: «Под кожевенною маской / Скрыв ужасные черты…»).

Если фаэтонщик «куда-то гнал коляску / До последней хрипоты», то и «умудренный кровосос <.. > хрипло произнес / Речь про полнокровие» (АР-3-38).

Кроме того, у Мандельштама упоминаются «сорок тысяч мертвых окон», а лирический герой Высоцкого как раз сопротивляется подобной перспективе: «Я же слышу, что вокруг, — / Значит, я не мертвый!».

Некоторые мотивы из «Фаэтонщика» можно найти и в песне «Ошибка вышла» (1976), где дается описание главврача: «Односложен и угрюм» ~ «Угрюмый стражник встал к двери, / Как мститель с топором» (АР-11-42), «Шуршанье, хмык и тишина, / И врач сказал бесстрастно…» /5; 377/.

Если фаэтонщик — «словно дьявола погонщик», то врачи «рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» (да и фаэтонщик гнал лошадей, пользуясь кнутом).

И, наконец, «сорок тысяч мертвых окон» из стихотворения Мандельштама соответствуют моргу из песни Высоцкого: «Врешь, ворон, — больно прыток! / Он намекает — прямо в морг / Выходит зал для пыток» /5; 395/.

Приведем также интересные параллели между «Фаэтонщиком» и еще одним стихотворением, написанным два года спустя: «В мусульманской стороне / Мы со смертью пировали...» = «О бабочка, о мусульманка»; «Сорок тысяч мертвых окон» = «В разрезанном саване вся»; «Под кожевенною маской / Скрыв ужасные черты…» = «Ушла с головою в бурнус» (то есть спряталась в арабский плащ с капюшоном; а в «Фаэтонщике» говорилось: «То гортанный крик араба…»); «Я изведал эти страхи, / Соприродные душе» = «Сложи свои крылья — боюсь!».

Столь же очевидны параллели между «Бабочкой» (1933)