Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

даже, может быть, не столько сам Новый год, сколько приготовления к нему. Папа заранее приносил морозную, таинственным далёким лесом пахнувшую зелёную ёлку, ставил её на балконе. И Вовка с нетерпением ждал, когда папа внесёт её в дом и станут они наряжать её. Наряжать немыслимой красоты шарами, затейливыми игрушками, яркими дождиками и прочими ёлочными роскошествами, хранившимися с прошлого года в большой картонной коробке на антресолях. А потом – это главней всего− опутать её сверху донизу гирляндами с маленькими разноцветными лампочками. Папа произнесёт волшебные слова «ёлочка, зажгись!», хлопнет в ладоши – и вся она чудодейственно преобразится, заискрится, засияет, и начнётся тогда самый радостный в году праздник.

Вовке шесть лет, он неплохо умел уже читать, он и цифры запомнил, узнавал их в большом настенном календаре, висевшем в кухне. И не стоило ему большого труда посчитать, сколько дней осталось до того, как закончатся все эти цифры в последнем уже календарном листке. Теперь каждое утро проверял. Вчера этих дней оставалось пять, совсем немного, но ёлочку папа ещё почему-то не принёс. А когда намекнул он папе, что пора бы уже покупать – вдруг их раскупят или разберут самые красивые, папа как-то рассеянно, словно мало это его занимает, ответил «да-да, конечно», и Вовка не мог не заметить, как далеки сейчас от ёлок папины мысли. Замечал причём не впервые, вот уже несколько дней, и что наверняка это связано как-то с мамой. Папа с мамой, случалось, и раньше ссорились, редко, правда, но всё же. И почти всегда так, чтобы он, Вовка, не услышал. Закрывшись от него в спальне или за закрытой дверью на кухне, приглушая голос, отчего делалось только хуже: будто шипели друг на друга. Вовке, когда слышал он это шипение, сразу тоскливо делалось, уж лучше бы они кричали. Нападала обычно мама, папа больше отмалчивался. А Вовка тогда чувствовал себя несчастным и никому не нужным. Долго не выдерживал, вбегал к ним, видел их нехорошие, недобрые лица, пугался, начинал реветь. Они спохватывались, пытались улыбаться, уговаривали его, что ничего плохого не происходит, просто разговаривают они так, показалось это ему. Вовка верил им, потому что очень хотел верить, сладко плакал сначала на маминых, потом на папиных коленях. К счастью, раньше такое бывало редко. Больше того, после этого папа с мамой, если только не казалось это Вовке, были особенно нежны и с ним, и друг с другом. Теперь же эти шипения слышались едва ли не каждый день, точней было бы сказать не день, а вечер или ночь. И Вовка иногда хотел даже, чтобы папу на работе опять послали в командировку. Тогда мама с папой так же, как и он, соскучатся, потом обрадуются встрече и обо всём плохом забудут. К тому же Новый год скоро, забыли они, что ли?

И папа уехал. Уехал ночью, когда Вовка спал. Такое случалось и раньше, зависело от того, когда нужный ему автобус или поезд отправляется. Удивило только, что следующим днём была суббота, не припомнит Вовка, чтобы папа когда-нибудь уезжал в субботу. В субботу никто, даже его детский сад не работает. Узнал Вовка, что папа уехал, когда, проснувшись, побежал в их спальню. Даже тапки не надел, так торопился. Очень уж сон плохой приснился, страшный: собаки за ним гнались, большие, чёрные, злые, а у него ноги точно из ваты сделаны, еле шевелятся. Пробудился он, обрадовался, что всё это только во сне было, но всё-таки захотелось у мамы с папой спрятаться – вдруг снова заснёт, а те страшные собаки опять появятся.

Было ещё совсем темно, мама лежала одна – разглядел он это в скудном фонарном свете, просачивавшемся с улицы в окно. Вовка юркнул к маме под одеяло, прижался к ней, мама сонно обняла его, пробормотала, что рано ещё, нужно дальше спать. До чего же, не впервые подумал он, несправедливо устроен мир. Скажи она ему это в любое другое утро – очень бы обрадовался. Но в такое вот субботнее или воскресное, когда спать можно сколько захочется, а сна почему-то ни в одном глазу… Ещё и в туалет захотел. Выбрался из-под одеяла, сунул ноги в мамины тапочки, зашлёпал в коридор. Потом захотел пить. Отправился на кухню, включил свет. И сразу увидел на столе пепельницу, забитую окурками.

Такого никогда прежде не было. По теплу папа курил на балконе, а когда приходили холода – на лестничной площадке или, если мама не возражала, у раскрытой кухонной форточки, пепельницу пристраивал на подоконнике. И не припомнит Вовка, чтобы папа ушёл, оставив такую пепельницу до утра. Да мама и не позволила бы ему, если бы вдруг даже забыл он. Тут Вовка с мамой был согласен: старые окурки пахли вонючей, чем недавно выкуренные. Но ведь и не курил папа вечером так много, чтобы всю пепельницу завалить, ну, одну-две обычно. Можно было подумать, что он всю ночь тут на кухне просидел, курил одну сигарету за другой. И зажигалка его рядом лежит – неужели тоже забыл, уехал без неё? У папы очень красивая зажигалка, мама, Вовка знал, подарила ему на день рождения. Не из золота, конечно, сделана, но на золотую очень цветом похожа, гладенькая, тяжеленькая, ею не только пользоваться – просто в руке подержать приятно.

Ничего, казалось бы, особенного: подумаешь, оставил папа грязной пепельницу и зажигалку в дорогу взять забыл – может быть, опаздывал он, спешил, но очень уж всё это Вовке не понравилось. Того большее удивление поджидало его впереди. Вернулся он в коридор, тоже включил там свет – и увидел на тумбе возле входной двери, на привычном его месте, чемоданчик, с которым папа ездил в командировки. Постоял возле него Вовка, пытаясь собраться с мыслями, затем поспешил в комнату, поглядел на верхушку шкафа. Самые худшие подозрения оправдались: большого, с которым только в отпуск ездили, тоже всегда там лежавшего чемодана на шкафу не было. Теряя на бегу великоватые мамины тапочки, побежал он в спальню, щёлкнул выключателем, мама прикрылась локтем от хлынувшего в глаза света.

– Где папа? – спросил Вовка.

– Папа уехал, – не сразу ответила мама. – И выключи свет, глаза режет.

– Куда уехал? – не отставал Вовка. И забоявшись, что мама уклонится от прямого ответа, добавил: – Он с другим, большим чемоданом уехал, я видел.

– Значит, так нужно было, – сказала мама, снова помедлив.

– Уехать с таким большим чемоданом?

– Да, с таким большим.

– А он скоро вернётся? – Не понравились Вовке ни мамины слова, ни тон, каким они говорились.