Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А знаешь, я ведь, если откровенно, тебя всегда не любила. Всегда. Ты же мне всю жизнь отравляла, сколько помню себя…
Вслед за тем произошло невообразимое.
– Ты врёшь, – почти неслышно прошелестела она, из-под опущенных тёмных век её покатились слёзы. – Зачем ты мне врёшь? И вдруг закричала неожиданно сильным, звучным голосом: − Зачем ты мне врёшь, зачем?!
Потом охнула, мученически оскалилась, и страшный надсадный хрип выдавился из её груди. Я перепугалась насмерть, дрожащими пальцами пыталась уловить биение Нининого пульса, не могла, хлопала её по щекам, звала, она была без сознания. Слишком долго проработала я в кардиологии, чтобы не понять, какая произошла катастрофа. Бросилась к телефону, набрала 03, орала в трубку, чтобы приезжали скорей, для большей убедительности объясняла, что умирает от инфаркта коллега, заслуженный врач, хорошо ещё, что не вылетел из памяти её адрес. Дожидаясь «скорую», пыталась разыскать какие-нибудь пригодные сейчас лекарства, ничего в шкафчике, кроме бесполезного валокордина не нашла, к тому же припомнилось некстати, что наследственность у неё плохая, как и почему ушли из жизни и отец её, и мать.
«Скорая» приехала на удивление быстро, молодой врач, толстый, усатый, весёлый, даже не воспользовался своим портативным электрокардиографом, хватило ему лишь взглянуть на Нину и пошарить по её запястью. Я сбегала за водителем, вернулись мы с носилками, я дала врачу пятьдесят рублей, попросила отвезти её в Чазовский Центр, где Нина раньше работала и где наверняка должны помнить её и отнестись потому соответственно. Деньги он взял, сказал, что Центр неургентный, но он отвезёт её в очень хорошую дежурящую больницу, разрешил мне поехать с ними…
Ночь с тридцатого на тридцать первое декабря 1999 года я провела в больнице, не могла оставить Нину одну. В сознание она так и не пришла, но врачи говорили мне, что кое-какая надежда есть. И весь день тридцать первого декабря я не отлучалась, да и некуда мне было отлучаться. Нина лежала в палате интенсивной терапии, мне, как медику и в виде исключения, позволили находиться там. Я на всякий случай – Москва же! – взяла с собой немало денег, пригодились, платила всем: врачам, сестрам, санитаркам. В двенадцать часов ночи Нина была ещё жива, успела встретить новый век, через двадцать минут её не стало…
Я вернулась в Нинину квартиру, нашла в её записной книжке номер телефона Алисы, позвонила…
И два с половиной часа в самолёте, возвращавшем меня домой. В начавшемся новом веке. И, бывает со мной такое, привязалась вдруг ко мне, этого сейчас только не хватало, песня, никак избавиться от неё не могла. Та песня Окуджавы, всё время повторявшаяся строчка. «А иначе зачем…» Зачем, зачем… Сам-то он знал, зачем?..
Ёлочка, зажгись!
Папа опять уехал. Папа у Вовки журналист, у него работа такая, на которой часто нужно куда-то уезжать. Называется это, Вовка знал, командировкой. Эти папины отлучки с одной стороны очень не нравились Вовке, пусть и длились они обычно не больше двух-трёх дней. Без папы, с одной только мамой, жить было хуже. Даже те сказки, что папа перед сном рассказывал, с мамиными не сравнить. Но Вовка никогда об этом маме не говорил, чтобы не обидеть её. Не то чтобы мама делала всё как-то не так, не хотела она или не умела, но вот не было с ней той, как с папой, тайны, небывальщины, смешинки какой-то не было. И вообще, идти, держась за большую, крепкую папину руку, совсем не то, что за мамину, хотя, конечно, лучше всего было идти посредине, держась за обе их руки, как и шли они всегда втроём по улице. Одним словом, хуже было Вовке без папы, всегда дождаться не мог его возвращения.
Почему ж тогда не нравились ему папины отъезды лишь с одной стороны, а не со всех сторон? А потому, что папа обязательно возвращался с каким-нибудь подарком, всегда неожиданным, радостным. И нельзя было угадать, чем папа удивит, сразит его в очередной раз. Вовке и без того не так уж редко что-нибудь дарили: игрушки, игры – ко дню рождения, к праздникам, да и просто так, для его и папы с мамой удовольствия, а бабушка вообще никогда без них не приходила. Так что подарки таким уж событием в Вовкиной жизни не были. Но разве сравнить их с теми, что привозил из командировки папа? Потому что каждая эта его поездка непременно связана была с каким-нибудь чудесным, сказочным приключением. Чего только не было! То заплутал он ночью в лесу, выручил его волшебный фонарик, подаренный ему королевой светлячков. А папа за это подарил королеве красивую блестящую пуговицу со своей куртки. Маме, кажется, это не понравилось, другой такой же пуговицы не нашлось, пришлось ей и все остальные перешивать, зато Вовка этим фонариком очень дорожит, даже на улицу с ним не выходит, чтобы не потерять.
То принёс папа орешки, подаренные белкой, которой помог он найти и вернуть в дупло выпавшего оттуда её маленького бельчонка. То разноцветные фломастеры, что подарил папе знакомый художник, который живёт на высоком, до самого облака дереве и рисует радуги. Или, например, кочерыжку с мёдом, выменянную папой у медвежонка за банку сгущёнки, всего не перечислить. Но более всего удружил он Вовке, привезя замечательного хомячка, которого спас от охотившейся за ним лисы. Мама, кстати сказать, в восторге от этого тоже не была, что очень удивило Вовку: неужели не жаль ей было бедного хомячка, не говоря уж о том, что лиса ведь могла покусать папу, всё-таки зверь, хищница. Только завидовать оставалось папе, уезжавшему в такие замечательные, со всякими приключениями командировки. И мечтать поскорей вырасти, чтобы ездить туда вместе с ним. А всего интересней, наверно, – в новогоднюю ночь, когда, папа рассказывал, происходят самые удивительные чудеса. И, конечно, маму с собой взять, не оставаться же ей дома одной.
Но всё-таки, кто ж не знает, в Новый год дома лучше всего, это ведь не только для Вовки самый любимый праздник, для всех тоже. И
