Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А ещё, читая Нинино письмо, ловила себя на том, что прежнего пиетета к ней уже не испытываю. Куда что девалось. Нет, не злорадствовала я, но, если взвешивать, кто она сейчас такая? Одинокая, всеми брошенная, даже дочь, иностранка теперь, с ней почти не общается. Алиса, к слову сказать, шустрой оказалась, продала под шумок бывшую дедушки с бабушкой квартиру, Нине и рубля не досталось. И здоровье у Нины никудышным стало, полиартрит замучил, суставы болят, обострение за обострением, и с работой проблемы. Боится она, что из-за грядущей реорганизации Центра неизбежны сокращения, и ей, всего лишь кандидату наук, которых там, молодых и пробивных, пруд пруди, непросто будет удержаться. На последнее обратила я особое внимание: докторскую она, значит, не защитила, не всё коту масленица. Тем более кошке. А мой правдоискатель Валера к оборзевшей новой жизни на диво быстро приспособился, неожиданно оказался предприимчивым мужиком, на пару с Витюшей, закончившим юридический, организовали они кооператив по обмену жилья, дело хорошо пошло, доходно. Настолько, что выгадали мы трёхкомнатную квартиру, обустроили её, планируем приобрести ещё одну – Витюша скоро женится. Я уже не старшая сестра – главная медицинская сестра больницы, власти и возможностей у меня побольше, чем у многих докторов. Пришло, жаль, поздно, наше время, зажили мы наконец путной человеческой жизнью, многое теперь можем себе позволить. А Москва её мне даром не нужна, начитались и наслушались…
Мы когда-то, особенно по молодости, судачили о том, что ведь, вполне возможно, встретить нам придётся двухтысячный новый год. Вообще-то, если педантично, не начало нового века, а конец старого, но эта гипнотическая двойка впереди вместо единицы… Казалось это чем-то фантастическим, хотя нам с Ниной, например, сравняется всего шестьдесят, не такая уж старость. Трудно было представить себе, что можно встать за праздничным столом с бокалом шампанского в руке и под бой курантов сказать: «С новым веком!» А что в двадцать первом – звучит-то как! – веке совсем иная будет жизнь, никакому сомнению не подлежало. Чем конкретно иная, вообразить было сложно, но уж что будет она умней, справедливей, достойней – непременно. А иначе зачем, как пел Окуджава, на земле этой вечной живу…
После нашей последней, той «путчевской» встречи с Ниной до нового века прошло чуть больше восьми лет. И фотографий общих за этот период у меня, само собой, быть не могло. Но были её письма. Я наблюдала, как раз от раза прежний каллиграфический Нинин почерк делается всё менее разборчивым, в последнее время вообще превратился в каракули – поражённые суставы пальцев всё хуже служили ей. Работать она уже не могла, из дому выходила в основном в магазин да в поликлинику, жила на скудную пенсию. Я начала высылать ей деньги, понемногу, но всё-таки, дома никто об этом не знал. И каждый раз, заполняя на почте переводной бланк, испытывала не то чтобы удовлетворение, а какое-то смутное чувство торжества справедливости. Какой – тоже сказать не смогла бы, просто какой-то справедливости.
А приход нового века, вот уж чего меньше всего могла ожидать, я встречала вместе с Ниной. За три дня до этого она позвонила – домашний телефон у меня, конечно, уже имелся, сотовый, кстати, тоже, чем тогда не многие могли похвастать. Я с трудом узнала её голос, она скорей рыдала чем говорила, что совсем ей плохо, сердце изводит, умоляла меня приехать.
И я вдруг решила, что смотаюсь в Москву, повидаюсь с ней. Валера об этом и слышать не хотел – нашла время! – называл меня сумасбродкой, даже скандалил, но я упорно стояла на своём. Тот самый случай, когда я самой себе не смогла бы объяснить, зачем это мне нужно, просто знала, что зачем-то нужно. Предусмотрительно купила сразу и обратный билет на самолёт, на утро 31 декабря, домой к торжеству успевала. Ещё купила я Нине в подарок шерстяной шотландский плед, чтобы она не мёрзла, и полетела. Лёту-то всего два с половиной часа.
В Москве из аэропорта я взяла такси, в полдень 30 декабря звонила в Нинину дверь. Нина долго не открывала, я терпеливо ждала, понимала, как теперь непросто Нине с её артритными ногами добраться до двери.
Если бы не знала я, что это она, на какое-то время могла бы засомневаться. Передо мной, ровесница моя, стояла худенькая, с увядшим лицом и космами седых волос на голове женщина в задрипанном халате и стоптанных шлёпанцах. Она прильнула ко мне, и мы долго стояли так, обнявшись, молча. Я старалась реже и поверхностней дышать, чтобы не так донимал меня несвежий запах её тела.
Я помогла ей добраться до дивана, застланного таким же затхлым бельем, уложила, села рядом. Она плакала, я держала её за руку. Потом она, всхлипывая, рассказывала мне, как трудно ей живётся, что лишь благодаря прикреплённой к ней социальной работнице вообще как-то существует, я слушала. Просила она прощения, что позвала меня, показалось вдруг ей, что конец её близок, страшно стало, захотелось, чтобы какой-нибудь родной человек рядом был, позвонила мне, не сообразила, дурёха, что новый год ведь скоро, все дни давно уже у неё смешались, не различает… Я сказала, что мне это не в тягость, что сама рада возможности побыть вместе, так ведь долго не виделись. И, конечно же, отметила про себя, что позвонила она, испугавшись смерти, не дочери, а мне, решила я, чтобы не расстраивать её, об Алисе вообще не заговаривать.
Моему ли появлению благодаря или совпало так, но почувствовала себя Нина получше, взбодрилась. Я искупала её под душем, переодела, причесала. Сходила в магазин, накупила всего, даже бутылку сухого красного вина, приготовила обед. Ела она с отменным аппетитом, отвыкла, наверное, от нормальной домашней еды. Я старалась не смотреть на её скрюченные артритом пальцы – когда-то прелестные, изящные пальцы роскошных белых рук, которым я так завидовала.
После обеда она прилегла отдохнуть, быстро уснула, снова не выпуская моей руки. Я сидела рядом, глядела на её так разительно изменившееся лицо, прислушивалась к её дыханию. Хотела, чтобы поспала она подольше, хоть и начинала уже затекать от неудобного сидения моя
