Правда о Портъ-Артуре Часть I - E. Ножинъ

Вернулся 21-го домой, отъ жены записка. Мой бой Тый-Тхенъ плачетъ. Прихожу въ полицейское управленіе, она тамъ. Лица на ней нетъ.

Помощникъ полицмейстера рветъ и мечетъ. "Повесятъ", кричитъ. "Допроса не снимать! Сейчасъ донесу коменданту".

На другой день и меня арестовали.

Сижу въ камере и не знаю, что меня ожидаетъ. Вдругъ вбегаетъ смотритель, къ жене требуетъ. Вхожу – она меня не узнаетъ, а вся страшно трясется. Докторъ тутъ стоитъ, городской докторъ Келпшъ. Сталъ успокаивать, обнялъ ее. Докторъ приказалъ всемъ уйти. Едва ушли – съ ней припадокъ. Я креплюсь, чувствую, что делается и со мной что-то неладное. Наконецъ жена успокоилась. Отвели въ камеру. Часа не прошло – опять требуютъ. Ведутъ къ воротамъ.

Вышелъ, а тамъ Стессель на лошади.

Увиделъ меня – страшно закричалъ:

– Христопродавецъ! Заковать изменника! Приготовить къ смерти! Завтра на Суворовскомъ плацу повесить! Убрать!

Едва перешагнулъ калитку – вернулъ:

– Ты православный? Въ церковь не ходишь? Повесить!

Я хотелъ ему возразить, самъ не знаю что – онъ какъ бросится на меня – думалъ: начнетъ бить – а самъ кричитъ: "Молчать, мерзавецъ, убрать мерзавца!"

На следующій день отецъ ?едоръ Скальскій получилъ отъ благочиннаго военныхъ церквей Квантунской области следующее предписаніе.

Благочинный надъ духовенствомъ военныхъ церквей Квантунской области.

23 Мая 1904 г.

No 104.

Его Благословенію,

Отцу ?едору Скальскому,

Покорнейше прошу Ваше Благословеніе потрудиться причастить сегодня болящаго въ арестномъ доме (полицейская тюрьма), по приказанію генерала Стесселя, выраженному отношеніемъ ко мне отъ представителя арестнаго дома.

У меня нетъ запасныхъ даровъ въ данную минуту – то прошу Васъ обезпечить это дело.

Благочинный,

Священникъ Николай Глаголевъ.

Отецъ ?едоръ Скальскій уклонился отъ этой тяжелой обязанности и, заявивъ, что онъ очень занятъ, указалъ, что полковые священники, части которыхъ расположены на позиціяхъ и на веркахъ крепости, совершенно свободны.

Отецъ Скальскій былъ совершенно правъ, указывая на полковыхъ священниковъ.

Действительно, последніе, живя порознь отъ своихъ полковъ, ровно ничего не делали. На передовыхъ позиціяхъ я виделъ только двухъ священниковъ – 5 и 26 полковъ. Какъ первый, такъ и последній во время боя находились въ сфере огня. Отецъ же Скальскій, на рукахъ котораго было много тяжело раненыхъ, и который такъ любовно къ нимъ относился, действительно былъ очень занятъ.

Обязанность исповедать и причастить Саламатова была возложена на одного изъ полковыхъ священниковъ.

Продолжаю разсказъ Саламатова:

– "Наступилъ уже вечеръ 23 мая. Я ничего не понималъ. Я какъ-то остылъ. Все боялся, что дверь отворится и меня поведутъ – и тутъ начинала голова кружиться. Съ жадностью пилъ воду и все думалъ – никогда такъ много не думалъ – но не о смерти, а о чемъ-то совсемъ другомъ. Да, жену было жалко, до слезъ жалко. Потомъ радостно становилось, что все это только такъ, пройдетъ. Такъ во сне бываетъ – кошмаръ душитъ, и вдругъ сразу легко и светло станетъ.

Наконецъ отворилась дверь, и меня повели; кандалы мешали. Пришли въ церковь, что ли. Тамъ уже все арестанты. Я сталъ сзади и притаился. Ужасно было тихо, и никто на меня не смотрелъ. Наконецъ заговорилъ кто-то громко.

– Который нуждается въ причастіи, осужденъ? Пусть выйдетъ.

Меня взялъ кто-то за руку и потянулъ.

Я прошелъ впередъ, увиделъ человека чернаго и съ краснымъ, краснымъ лицомъ. Какъ теперь помню, испугался и попятился. Надзиратель надавилъ въ спину.

Я машинально продвинулся впередъ.

Я очутился прямо передъ священникомъ.

– На колени! строго приказалъ онъ и началъ быстро читать молитвы.

Я не слышалъ, какъ все ушли, совсемъ отупелъ, стою на коленяхъ и ничего не соображаю.

– Кайся, сынъ мой!

Я началъ кое-что соображать, что-то отвечалъ на задаваемые вопросы, потомъ и совсемъ опомнился. Мне страшно стало гадко этого человека. Впереди смерть, а отъ него такъ водкой пахло. Не вытерпелъ, сказалъ ему.

– Да за что же меня будутъ вешать? Я ничего не сделалъ. Это моя жена. Я не виноватъ.

– Покорись, сынъ мой – воля начальства. Если не виновенъ, тебе воздастся – и Христосъ невинно пострадалъ. Кайся. Тамъ, тамъ все разберутъ.

– Я понялъ, что все кончено. Проглотилъ причастіе. Скверно на душе стало. Лучше мне было тогда сразу умереть. Я ничего уже не понималъ. Мне хотелось только одного, чтобы кандаловъ не было. По всему телу отъ нихъ какой-то зудъ шелъ.

Священникъ кончилъ говорить молитвы. Вошли опять арестанты, онъ ихъ приказалъ позвать.

Когда все стихло, онъ опять заговорилъ. Я былъ словно въ тумане. Теперь уже хотелось, чтобы все это скорей кончилось. Все равно – какъ, лишь бы кончилось.

Теперь даже, когда я это все вспоминаю, дрожь беретъ: такъ тогда тяжело было".

Действительно, Саламатовъ дрожалъ, какъ въ лихорадке. Нервничалъ, все оборачиваясь назадъ, словно сзади стоялъ кто-то и нашептывалъ ему объ ужасныхъ минутахъ минувшаго. Въ глазахъ сверкали слезы, онъ сдерживалъ ихъ и наконецъ разрыдался. Очевидно, это были самыя жестокія минуты во всей пережитой имъ пытке.

Успокоившись, онъ вяло продолжалъ, только въ глазахъ засветился недобрый огонекъ.

– "Меня увели. Всю ночь я глазъ не сводилъ съ окна: утра боялся. Ведь утромъ должна была смерть притти. Чего только я не передумалъ сделать – а на деле рукой пошевельнуть было трудно. Я словно сто летъ прожилъ. Со светомъ ко мне бледный совсемъ околоточный заглянулъ.

– Васъ казнятъ. Плохо!

Сказалъ и ушелъ. Онъ ушелъ, а я вспомнилъ, что нужно завещаніе на имя жены сделать. Попросился выйти. Своего китайца увиделъ. Его беднягу высекли. Очень его просилъ жену поберечь и не говорить, что мне "кантами".

Пришелъ смотритель Парнекъ. Хорошее такое, доброе лицо у него. Успокаиваетъ – не надо завещанія.

День прошелъ. Другой. Зачемъ они меня такъ мучили? Двери сталъ бояться. Шаговъ боялся. Не знаю ужъ, какъ я съ ума не сошелъ.

На четвертый день въ канцелярію повели. Тамъ объявили, что полевому суду предаюсь. Все равно убьютъ – только оттяжка.

На пятый день подъ сильнымъ конвоемъ отправили въ жандармское управленіе. Князь Микеладзе допросъ снималъ. Вежливо просилъ всю правду разсказать. Я ему все начисто разсказалъ. Душевный онъ человекъ. Васъ еще, говоритъ, вызовутъ.

На седьмой день, 30 мая, опять къ нему. Объявили мне, что инженеровъ запрашивали. Самое большее – месяцъ тюрьмы, и въ войска.

Мне было уже тогда положительно все равно – только попросилъ кандалы снять.

Князь ответилъ:

– Не могу. Только Стессель можетъ. Я похлопочу.

Скоро жену допрашивали; измучилась она, плохо съ ней было. Бросили допрашивать.

Накануне ея отъезда допустили свиданіе съ женой.

– Катя, говорю, завтра надо ехать.

– Не хочу – крикнула – и залилась слезами; едва успокоилъ.

Утромъ 3 іюня отправили и проститься даже не дали. Черезъ окно мы простились.

15 іюня бумага пришла. Кандалы сняли и въ полкъ отправили. Когда шелъ на позиціи – я плакалъ".

Этой фразой онъ кончилъ свое повествованіе и задумался.

Я не решался нарушить наступившее молчаніе.

За палаткой игралъ оркестръ музыки.

Несколько офицеровъ, подъ общій хохотъ, плясали трепака. Подпоручикъ Протасовичъ и поручикъ Чивчинскій потешали всехъ.

Саламатовъ продолжалъ сидеть задумавшись.

Наконецъ онъ поднялся.

– "Спасибо вамъ за участіе. Вотъ карточка моей Кати,- она висела у него на груди въ клеенчатомъ мешке.- Можетъ быть, хотите посмотреть?"

Я долго потомъ гляделъ вследъ удалявшемуся. Живъ ли Сергей Саламатовъ?

12-го іюля часовъ около 4-хъ прибылъ къ намъ въ штабъ начальникъ праваго отряда полковника Семенова генералъ Кондратенко.

За чаемъ зашелъ разговоръ о завтрашнемъ дне. Романъ Исидоровичъ, по обыкновенію, пилъ чай съ краснымъ виномъ.

– Что дастъ намъ завтрашній день? Японцы убійственно молчатъ. Быть грозе, мне говоритъ предчувствіе – сказалъ Науменко.

– Наверное, завтра что-нибудь да разыграется – согласился полковникъ Семеновъ.

Романъ Исидоровичъ, облокотившись на столъ и мешая ложечкой въ стакане, улыбался своей удивительно привлекательной улыбкой. Небольшіе, выразительные, добрые глаза его светились такимъ хорошимъ, чистымъ светомъ, что невольно не хотелось отводить отъ него взора.

Онъ посмотрелъ на говорившихъ и, повернувшись въ сторону собравшихся китайчатъ, сказалъ своимъ тихимъ, ровнымъ голосомъ:

– Число 13 для Артура стало роковымъ. 13 мая мы отдали Кинжоу, 13 іюня потеряли Куинъ-Санъ; очевидно, и грядущій день будетъ чреватъ событіями. При этомъ не нужно забывать, что завтра у японцевъ большой національный праздникъ; кажется – праздникъ "хризантемъ". Наверное, они захотятъ порадовать чемъ-нибудь микадо.