Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - Илья Эренбург

В Париже, оглядевшись, он решил заняться матросами. Может быть, в этом сказалось воспоминание о черноморском бунте французских моряков во главе с Андре Марти, а может быть, просто одно слово «матрос» обнадеживало его. Матросы всюду матросы. Они никогда не носят котелков, и хороший шторм им не в диковину. Тулон может оказаться прекрасным Кронштадтом.

Остановка была за деньгами. Но вчерашний день все изменил. Члены жюри выручили. Теперь он может ехать в Тулон или в Брест. Надо только кой с кем связаться. И вот он явился сюда, чтобы встретиться с шофером, с Пьером Пуатра. Этот не как другие, этот настоящий коммунист!

Да, дело клеится! И Андрей был весел. Вспомнив о вчерашнем споре, он даже почувствовал к Жюлю Лебо нечто вроде жалости. Конечно, он великий писатель. «Бегемот» прекрасная книга. Но все же отчего-то жалко его. Он, как его боги, смотрит на все стеклянными глазами. Если присмотреться — бедный одинокий старик. Нет, Андрей счастливей его! Лебо не верит в революцию. Лебо не любит людей. И еще, и еще: разве великий писатель знает, что узкая грязная уличка Тибумери может быть страстью, миром, жизнью? Бедный Лебо!

Но Андрей пожалел Лебо как-то мимоходом, между двумя мыслями о типографии в Тулоне, между двумя вздохами о смуглой Жанне, между двумя стаканами молодого вина. Хорошо, обстоятельно жалеть умеют только старые люди. Может быть, и Андрей когда-нибудь этому научится этак лет через сорок. А сегодня? А сегодня у нас молодое вино!

Пришел новый гость. Хозяйка, пожалуйста, и ему стаканчик! На нем были бархатные шаровары и куртка с козьим мехом наружу. Веселый костюм, да и сам он веселый. Он пил вино и частенько поглядывал в окошко. Кого же он там оставил: приятеля или собачонку? Да нет же: ведь это и был «самый настоящий коммунист», шофер Пьер Пуатра, и поджидал его у двери огромный автомобиль. Пуатра бросил в орган два су и все стаканы с вином или без вина завизжали от рева валика. «Марион, красотка Марион!» Может быть, от этой Марион у хозяйки и заболели уши, зато приятели могли вдоволь обо всем поговорить. Разговор, впрочем, был недолгим.

— Достал.

— Вот здорово! Ну, теперь-то мы их заполучим! Я с вами катну.

— Идет. Сначала Марсель, потом Брест. Надо только представить инструкции в комитет.

— Это в четверг.

Сделано дело. А теперь можно посмеяться, можно выпить еще по стаканчику молодого сладкого вина.

Пуатра снова кинул монету в машинку, на этот раз для чистого удовольствия. Последовала сентиментальная песня. Это была песня, которую пели и в шикарных барах Монмартра и в глухих темных дворах одиннадцатого полицейского округа. Это была песня о том, как хорошо дремать рядом с русой девчонкой. Нет, вернее, это была песня о том, как нехорошо, когда русая девчонка уходит, как грустно тогда спать одному. Пуатра расчувствовался. Положительно, этот человек в козьей куртке умел делать все: стрелять из «митральезы», варить чечевицу, управлять моторной лодкой, петь романсы о русой девчонке, проводить электрические звонки, ловить лангустов, делать революцию, печалиться, смеяться и любить. Кто скажет, что это мало для одного человека? Пуатра всегда был весел, даже когда он был печален. Просидев недавно четыре месяца в политическом корпусе тюрьмы Санте, он научился играть на гребенке и штопать (до тех пор он порванные носки зашивал). Кроме того, он в камере пел такие веселые песни, что даже самые мужественные надзиратели заболевали мигренью. Жил он один на мансарде. Утром закручивал автомобиль, вечером ходил на партийные собрания и всячески одобрял жизнь.

Сейчас он одобрял также и молодое вино. Когда же машинка стала упорно твердить о русой девчонке, он, расчувствовавшись, даже вытер красным фуляровым платком свои глаза шофера, которые, казалось, должны были привыкнуть и к пыли, и к бензину. Вероятно, на это были свои причины.

А Андрей не слушал песен. А Андрей теперь думал об одном: неужели он уедет в Тулон, так и не увидав Жанны? Нет, этого не может быть! Она где-то рядом с ним. Она в Париже, и он не может ее найти! Пойти туда? Но этим он не только себя раскроет, он может погубить и ее. Дядя, бюро сыска, русский большевик. Что же делать? Он не может без нее!.. Смуглая, грустная, милая, где ты?..

Андрей взял Пуатра за локоть:

— Я хочу вас попросить об одной услуге. Мне необходимо разыскать здесь знакомую. Идти туда нелегальному нельзя. Легко и ее запутать. Может быть, вы с машиной подежурите возле дома?

— Конечно! Вы только расскажите мне, какая она с виду?

Что же, Андрей рассказал. Но вероятно, это не было спокойным перечнем примет. Вероятно, это никак не напоминало ни полицейского протокола, ни описания персонажей в романах великого писателя Жюля Лебо. Он был скромен, он не сказал ничего лишнего. Почти девическая стыдливость проверяла его слова. Но все же это было рассказано так, что Пьер Пуатра снова вынул фуляровый платок, хотя машина давно замолкла. Среди всех вещей, которые он умел делать, не было отгадывания чужих мыслей. Нет, этого Пуатра не умел делать. Но бывают, очевидно, мысли, которые могут читать и профаны. Когда Андрей кончил, Пуатра сказал:

— Значит, и у вас подруга? У меня тоже. Моя русенькая.

Так вот почему шофер слишком внимательно слушал шарманку. Может быть, он и не знал, как хорошо дремать с этой девчонкой, но как грустно спать одному — это он наверное знал.

Андрей не обиделся. Слово «подруга», примененное к Жанне, к Жанне, с которой, полюбив ее, он пробыл всего один час, под дождем, у Орлута, не смутило его. Он ни за что не признался бы великому писателю Жюлю Лебо, хорошо знающему все слова о любви, в том, что он, Андрей, кого-то любит. Но ему было легко говорить о Жанне с этим веселым товарищем, у которого тоже есть одна, только не смуглая, а светлая, русенькая.

Пуатра продолжал:

— Моя танцует на канате.

Нет, это не было аллегорией. До аллегорий Пуатра никогда не доходил. Это было профессией. Маленькая Лизетт, подруга шофера, работала в бродячем балагане и каждый вечер в каком-нибудь из двадцати округов Парижа она танцевала на канате.

— Да, она танцует на канате, плутовка Лизетт. А ваша?

Андрей не мог ничего ответить. Что делает сейчас Жанна? Кто знает? На минуту им овладела тревога. Он почувствовал необходимость произнести вслух ее, почти запретное, имя.

— Она? Нет, она не Лизетт. Она Жанна.

Как радостно, как хорошо прозвучало, это слово!

— Ну, за вашу Жанну!

Пуатра поднял стакан с молодым вином. Андрей улыбнулся и выпил. Да, за Жанну! Молодое, веселое вино! Было горе, но где оно? А разлука? Разве страшна разлука, когда столько лет впереди, когда не нужно трястись над часами, как трясется отшельник с улицы Сен-Пер? Нет, и разлука не в счет! Итак, за Жанну!

Конечно, молодое вино сделается старым. Тогда оно даже повысится в цене. Знатоки будут находить в нем «букет». Заплесневевшие бутылки станут приманкой для гастрономов и снобов. Это старое, дорогое, хорошо выдержанное в темных погребах вино люди начнут чтить, как чтут теперь старого Жюля Лебо. Его будут пить на торжественных банкетах, и тогда не раз старое вино окажется печальным вином, ложась камнем на сердце хитрого министра, прерывая воспоминания седеющих красавиц и заставляя плакать поэтов, давно живущих одной славой. Может быть, таким станет и Андрей. Может быть, выпив тогда стакан старого вина, он вспомнит о Жанне, об этом вечере в маленьком ресторанчике, где пела шарманка, а хозяйка приплясывала ей в такт, вспомнит и загрустит. Может быть. Но сегодня он любит. Но сегодня он весел. Но сегодня… Но сегодня у нас молодое вино! Если не верите, спросите оверньяка. Оверньяки никогда не врут.

Глава 17

КАК ОНИ МЧАЛИСЬ К СЧАСТЬЮ В ГОСТИ

Бывают ясные дни, бывают и пасмурные, дождливые. Но что сказать об этом дне? Ведь до обеда по крайней мере раз десять шел дождь и снова выглядывало солнце. Это был во всяком случае очень капризный день. Дамы не успевали раскрывать и закрывать зонтики. Тротуары быстро высыхали и становились светло-серыми, даже пыльными, а потом снова блестели, как будто их наваксили целые полки итальянцев, сидящих, поджав ноги, на углах улиц с батареями разнокалиберных щеток. Такие дни бывают только в феврале, когда исход войны между зимой и весной еще не ясен. Короткий февраль может стать всем, большим сезоном, настоящим временем года. Но обыкновенно он ничем не становится и пробегает, куцый, как одна сплошная недомолвка. Итак, это был настоящий февральский день. В нем было поровну и радости и горя. В одиннадцать даже настройщик роялей с улицы Тибумери, брюзгливый ревматик, и тот улыбался, глядя на тоненький юркий лучик, контрабандой прокравшийся в темный двор. А в четверть двенадцатого мальчики, пускавшие в Люксембургском саду и в парке Монсо бумажных змеев, промокшие до последней ниточки, испуганно дрожали. Значит, они ошиблись: зимой ведь не пускают змеев, зимой играют в прятки. Но зима ли это? Вот снова солнце. Тогда, может быть, весна? Может быть…