Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - Илья Эренбург

Пройдя в свой закоулок, она сразу легла. Из кабинета до нее доходил зычный бас Халыбьева:

— Дорогой господин Ней, на правах будущего родственника я позволяю себе указать вам, что ваша племянница — испорченнейшая особа. Еще при жизни вашего несчастного брата она обращалась ко мне с самыми неблаговидными предложениями.

Вслед за этим наступила пауза. А потом неожиданно и дико прогромыхали спазмы хохота самого господина Нея:

— Вот как. Ну, спасибо, старина, за информацию. Мы, ха-ха, сделаем соответствующие выводы.

— Андрей, — прошептала Жанна, — Андрей, неужели ты не защитишь меня?

Но Андрей был далеко. Но Андрей в этот час, над заснеженной Москвой, повторял: «Тибумери, Тибумери». И страшное имя трущобы, где металась беззащитная Жанна, казалось ему неслыханно нежным.

Глава 15

О СЛОВАХ, НЕ ЗНАЮЩИХ ЛЮБВИ, И О ЛЮБВИ, НЕ ЗНАЮЩЕЙ СЛОВ

Великий писатель Жюль Лебо жил в особняке на тихой улице Сен-Пер, облюбованной антикварами и букинистами. Об этом знал весь Париж, и весь Париж мечтал пробраться за чугунные двери таинственного дома, о котором рассказывали такие завлекательные небылицы. Но Жюль Лебо был стар, все чаще он чувствовал замирание и дурноту, ноги его отекали, и жить ему оставалось немного. Поэтому, как господин Раймонд Ней над франками, жадно трясся он над оставшимися еще часами. Никто к нему не имел доступа. От этого слухи ширились. Уже не только дамочки за файвоклоком у Румпельмайера, но и литературные критики вечерних газет стали уверять, что Жюль Лебо, впав к старости в разврат, устраивает у себя оргии с участием монахинь, русских большевиков (из бывших военнопленных), омоложенных гермафродитов и даже обезьян. Когда же Жюль Лебо заявил в одной из своих книг, что он видит всю неизбежность близкой революции, более того, что эта неизбежность радует его, словом, когда он стал признанным врагом общества, слухи эти начали превращаться в саркастические статейки. Самые смелые предлагали даже объявить Жюля Лебо бездарным или, по крайней мере, совершенно исписавшимся. Но так как читатели привыкли с детских лет неизменно слышать о том, что Жюль Лебо не просто писатель, а писатель «великий», из этого ничего не вышло. Даже добродетельные члены академии, более всего на свете ненавидевшие революцию, были вынуждены присудить последнюю премию, в восемьсот тысяч франков, не кому-либо иному, а именно Жюлю Лебо за его книгу «Некоторые злоключения господина Бегемота», которая, по существу, являлась злейшей сатирой и на академию и на многое иное, столь же дорогое сердцам членов жюри. Но что было делать?.. Конечно, революционеров нужно сажать в тюрьму Санте, конечно, следует удвоить или даже удесятерить расходы на тайную полицию, но Жюль Лебо все-таки великий писатель!..

А присудив премию, члены жюри за вермутом, потирая для аппетита коленки, рассказывали друг другу:

— Этот Лебо совсем выжил из ума. Он заперся в своей берлоге и там женит единственного подписчика газеты «L’Humanité» на человекоподобной обезьяне, которую ему прислала из Сан-Франциско какая-то сумасшедшая почитательница. Вот завтра мы наверное увидим нечто весьма пикантное!

Но Жюль Лебо не принял членов жюри, явившихся поздравить его. Это было, конечно, очень невежливо, но он дорожил своим временем. Впрочем, члены жюри ничего не потеряли: в особняке не было ни монахинь, ни обезьян. Кроме великого писателя, там жила только m-lle Фальетт, старенькая экономка, каждое утро варившая для Жюля Лебо кофе, а во время болей приносившая ему грелку или мешок со льдом.

Жюль Лебо весь день сидел в кабинете, кутая ноги в плюшевый плед, и писал. Он знал, что скоро умрет, и поэтому спешил. Он хотел закончить еще одну книгу. Это была история самой обыкновенной любви, история наивная и сентиментальная. После сорока книг, умных, насмешливых и злых, зная, что эта книга — последняя, что после нее — только смерть, Жюль Лебо хотел найти слова особенно нежные и ласковые. Может быть, умирая, он хотел таким образом помириться с жизнью.

В его кабинете было много редких и ценных вещей: над сделанным из раскрашенного дерева и одетым в бархатную юбочку каталунским Христом, который извивался, пронзенный копьем, висели картины Пикассо, изображавшие скрипки, сложные, хитрые и злые. Рядом с большим идолом из Полинезии, нагло выпятившим свой детородный орган, можно было заметить смиреннейшие лики новгородских икон. Здесь были этрусские вазы, мексиканская скульптура из лавы, тыквенные банджо негров, готические витражи, ларцы, в которые флорентийцы клали свадебные подарки, резные гребни лапландцев, гравюры Пиранези, японские карликовые деревья, натюрморты Сезанна, метопа[59] прекрасной сохранности, контррельефы и много других предметов, способных свести с ума директора любого музея. На длинных, во всю стену полках, чинно выстроившись в шеренги, готовились к мыслимым битвам тысячи и тысячи книг от «Кама сутры», до Гийома Аполлинера, от бормотания отцов церкви до восклицательных знаков коммунистических брошюр. Среди этого богатства сидел умный и старый человек, великий писатель Жюль Лебо, кутая ноги в плед и мучительно вспоминая, какие же есть на свете нежные и трогательные слова, которыми можно было бы рассказывать о небывалой любви двух обыкновенных влюбленных?

Впрочем, сейчас он не искал этих слов. Отложив длинные, пестрые от бесчисленных пометок листы, он грел свои руки у камина и ждал стука в дверь. Сегодня предстояло редчайшее событие: незнакомый человек был приглашен в таинственный особняк. Объяснялось это тем, что получить от членов академического жюри восемьсот тысяч было много легче, нежели их истратить. Жюлю Лебо надоело покупать идолов, и он ненавидел благотворительность. Он вообще многое ненавидел. Притом он ничего не любил. Может быть, поэтому на черновиках его новой недописанной книги было столько помарок. Несколько лет тому назад, в припадке такой ненависти, он написал свое приветствие революции. Но он не любил и революции. Он считал коммунистов грубоватыми и наивными людьми. Когда он слышал их разговоры о грядущем равенстве, с его желтого, пергаментного лица не сходила усмешка, а в голове рождалась новая книга, которая могла бы составить вторую часть «Злоключений господина Бегемота». Нет, Жюль Лебо не ждал от коммунизма никаких чудес. Но коммунисты ненавидели то, что ненавидел и великий писатель. Поэтому, умей Лебо любить, он, может быть, любил бы коммунистов. Поэтому недавно, почувствовав при чтении газеты особенно острый приступ знакомой ненависти и отвращения, он решил передать полученные деньги тем, которые, во всяком случае, ненавидят и победоносную Францию, и стальной синдикат, и кресла академиков, и сладчайшего Иисуса. Случайно узнав, что к его давнему приятелю, депутату Палаты, заходил какой-то русский коммунист, Жюль Лебо, не сделав никаких пояснений, попросил депутата направить к нему этого человека.

Ровно в назначенный час в кабинет вошел коммунист. Это был Андрей. Он очень изменился. В двадцать пять лет не говорят о человеке, что он вырос. Но Андрей именно вырос и возмужал. Его лицо заострилось, движения стали резче, губы горше, суше глаза. Происходило ли это от того, что «семнадцать, улица Тибумери» для него все еще оставалась только сладким именем, что, находясь уже много недель в Париже, он до сих пор не решился кинуться, как зверь на ловца, в этот сыщицкий штаб? Он пробовал дежурить на улице, но Жанна не показывалась. Он пытался вызывать ее по телефону, но какой-то гнусавый голос в ответ ругался и опускал трубку.

Жюль Лебо ласково принял русского. Задав ему несколько вопросов о предполагаемом характере его деятельности, он вынул из шкафа стопочку тоненьких ассигнаций.

— Вот, мой друг. Здесь ровно восемьсот. Я желаю вам от души успеха. Взамен я попрошу вас об одном: не говорите никому, что вы получили эти деньги от меня. Я не боюсь преследований, но мне не хотелось бы, чтоб и этот мой поступок толковали как позу скучающего эстета.

Андрей поблагодарил. Хорошо — он никому не скажет. А дело теперь пойдет на лад. Он скоро поедет в Тулон.

Жюль Лебо прервал Андрея: его, право, не интересовали эти детали. Он предпочитал побеседовать с Андреем о другом. Начался длинный и сложный диспут. Жюль Лебо, не успевший написать вторую часть «Злоключений господина Бегемота», теперь излагал ее Андрею на словах. Пошлость всегда останется пошлостью. Андрей видит этих белых и черных богов? Они из дерева или из кости. Их было много, очень много. Впрочем, они всегда будут, эти боги! Без них люди все равно не обойдутся. А в таком случае не все ли равно, как именно Андрей зовет своего нового бога.

Андрей слушал внимательно; иногда, поддаваясь едкости фразы, он сам усмехался, но в главном не уступал. Он отвечал путано, грубо и все же по-своему убедительно.

— А свобода? А разность? А несправедливость любви?! — восклицал Жюль Лебо.