Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - Илья Эренбург

Потом они смеялись: ведь девочки, игравшие в серсо, уже ушли из сада. Андрей признался, что он теперь не Андрей, нет, нечто совсем другое. Недавно он был Бататайтисом. Честное слово! Казимиром. Теперь же он студент из Риги, Николай Цислас. Везет на фамилии! Андрей показал даже паспорт, шикарный паспорт, который кичился десятками виз, как генеральская грудь орденами. Из этого бумажника выпала тогда карточка. Это была фотография, содранная с упраздненного документа знаменитого Бататайтиса. Андрей снимался в Ковно. На фотографии было все, то есть не только лицо, не только знакомая улыбка, но и любовь. Карточка не вернулась в бумажник, она незаметно переехала в сумочку Жанны.

Они уже больше не сидели на скамейке, но шли глухой дорожкой, той, что позади бородатого Верлена, возле улицы Асса. Стемнело. Где-то проворчал колокольчик и раздался голос сторожа: «Закрывают! Закрывают!» Надо было прощаться. Но губы еще не договорили своего, и губы волновались: они не хотели расставаться.

Андрей и Жанна остановились. Кругом было тихо и пусто. Давно уже уснули веселые дрозды. Тогда Андрей поцеловал Жанну. Если судить даже по быстрой секундной стрелке, поцелуй длился недолго. Жанне же показалось: всю жизнь. Она с удивлением оглянулась: неужели снова жить? Они не улыбались. Их лица были суровы. После такой минуты можно было только расстаться, убежать в разные концы темной аллеи. И так как они не сделали этого, губы снова нашли друг друга. На пустой дорожке, под первыми звездами, они стояли и целовались;

Расставшись наконец, так же молча, как и встретились, они через минуту снова вернулись друг к другу. Это было уже у ворот. Сторож сердито гремел ключами. Они хотели еще что-то сказать друг другу, сказать о самом важном, не о том, что у гречанки были смешные усы, не о том, что в Тулоне легко найти комнату. Нет, о другом. Например, о том, что люди дышат воздухом. Они снова встретились на одну минуту, чтобы сказать о своей любви. Великий писатель Жюль Лебо, где же он был в ту минуту? Спрятавшись за будку сторожа, он, наверное, услышал бы все те слова, которых ему не хватало для его последней книги. Но Жюль Лебо сидел у себя в кабинете. От улицы Сен-Пер до улицы Асса далеко.

Рядом с ними был только старый сторож, но и он ничего не слыхал. Громко брякали ключи, а люди говорили очень тихо. Сторожа это не удивило, он привык, что влюбленные, прощаясь вот у этих ворот, говорят всегда шепотом. Но все же они сказали о своей любви. Они выговорили два больших, взволнованных, необычайных слова:

— Андрей!

— Жанна!

Впрочем, может быть, это говорили не они, может быть, это за них говорил Люксембургский сад.

Глава 19

ДЕВУШКА ИЗ БАРА «ГАВЕРНИ»

Засунув два пальца в огромную ярко-малиновую пасть, негр Суло свистел. Он старался сегодня особенно громко свистеть: ему обещали двойную порцию джина. От свиста у него даже болел живот. Свист этот бил ужасен. Вероятно, шакалы, которые водятся на родине Суло, испугались бы его. Посетители бара «Гаверни», однако, чувствовали себя великолепно. Им давно надоели не только скрипки или флейты, но и грохот джаз-банда. Только негр Суло умел приласкать их ко всему привыкшие уши. Это был то задорный, то томительно похотливый свист. Воздух от него становился густым, вязким, душным. И современные Дафнисы, виляя куцыми смокингами, под свист этого соловья, под дикий свист в сто лошадиных сил, могли стремительно и вместе с тем театрально любить взятых напрокат Хлой.

Как только, просыпаясь, взвывал барабан, как только Суло подносил палец к пасти, они быстро приподымались и, обхватывая дам, начинали танцевать. Собственно говоря, это не было танцем, они просто ходили по узкому бару, прижимая к своим животам тучные груди Хлой. Когда же Суло внезапно менял острый призывный свист на томное сопение, они останавливались и старались в такт тереться друг о друга, потом снова неслись. Тем из них, которые были еще молоды, после таких прогулок хотелось сейчас же повалить теплых Хлой на узкие диванчики. Но они никогда не делали этого. Наоборот, на их лицах было полное равнодушие безразличных ко всему спортсменов. Они ведь были европейцами и хорошо знали, что это только танец, уанстеп, аперитив перед любовью, а настоящая любовь произойдет через два часа, не на диванчиках бара, а на мягких, свежевзбитых перинах, в соответствующих апартаментах. Да, вопреки запрету Жанны, все посетители бара «Гаверни» и многих других баров называли свои ночные занятия не иначе как «любовью». Даже днем разгримированные Хлои, превращавшиеся в Луиз и Антуанетт, беседуя друг с другом о своих профессиональных делах, говорили:

— Конечно, я беру дорого, но зато умею любить.

Они были по-своему правы. Слова тем и хороши, что они могут обозначать самые различные вещи.

О том, что она умеет любить и дорого за это умение берет, любила говорить не Луиза или Антуанетта, исполнявшие сольные номера, но крошка Марго, у которой кроме любви был и другой, более прозаический заработок. Мужчины, приходившие в «Гаверни» с дамами, садились обыкновенно за столики и спрашивали шампанское. Если они предпочитали ликеры или вино, гарсон презрительно объяснял им, что «Гаверни» не «Виктория», где можно пить даже ром. В «Виктории» нет Суло, туда ходят не изысканные спортсмены, а «макрели», то есть сутенеры, там на диванах часто разыгрываются далеко не аппетитные сцены. Что касается «Гаверни», то это вполне светское заведение. Испуганные таким спичем, гости послушно заказывали самое дорогое шампанское. Но одинокие посетители могли, минуя столики, пройти в глубь бара к стойке и там, восседая на высоких стульях, пить ликеры или же, если они обнаруживали такт и хорошее воспитание, различные смеси, как-то: коблеры, коктейли, флиппы. За стойкой сидела крошка Марго с глубокими бесстыдными глазками и с золотыми кудрями боттичеллевского херувима. Марго была дана концессия на этих отдельных посетителей. За то она опекала интересы хозяина бара. Когда посетитель спрашивал себе шерри-коблер, Марго нежно переспрашивала: «Два?» Марго тоже хотела шерри-коблер, и кто мог отказать этому кудрявому херувимчику? Таким образом, ей приходилось в течение одной ночи принимать до двадцати доз всяческих зелий. Она не сразу достигла этого искусства: вначале бывали и разбитые стаканы, и внезапные отлучки. Но теперь Марго могла бы потягаться с каким-нибудь голландским боцманом, которому даже в соску вливали не молоко, а виски. Она забыла, что значит быть пьяной. Марго гордилась этим: она умела пить.

Кроме того, как уже было сказано, она умела любить, то есть поцелуи оставляли ее столь же безразличной, как и коктейли. Благодаря этому она никогда не забывалась и аккуратно исполняла все, что только хотели ее клиенты. Пять лет тому назад от первого поцелуя нантского приказчика она забыла обо всем на свете. За пять последующих лет Марго столько целовали, что, казалось, ее губы должны были стереться, как бронзовая нога апостола Петра в римском соборе. Естественно, что она хорошо изучила это ремесло.

Но имелись на свете три вещи, производившие впечатление даже на искушенную Марго. Это были особенно непристойные анекдоты, сентиментальные фильмы и кокаин. Зная на опыте гораздо больше того, что имеется во всех черных легендах мира, Марго все же оживлялась, услыхав какую-нибудь дичайшую историю о садистах или о некромантах. Тогда ее голубенькие глазки начинали шириться и тускнеть.

В кинематограф она ходила всегда одна, так как кавалеры, стараясь использовать темноту, мешали ей сосредоточиться. Когда на экране пьяный муж обижал несчастную жену, безропотно стиравшую пеленки, или когда злой отец таскал за косы дочку, влюбленную в благородного, но бедного юношу, Марго начинала реветь, как крохотная девочка, реветь откровенно, вовсю, в антракте продолжая горько всхлипывать и сморкаться.

Что касается кокаина, то он заменял ей и поцелуй и вино. Достаточно было засунуть щепотку волшебного порошка в маленький, капризно вздернутый носик, чтобы почувствовать себя женой американского миллионера Форда, о котором Марго как-то прочла в обрывке газеты. «Коко» (так называли в баре «Гаверни» кокаин) был единственной любовью этой девушки, каждый вечер сидевшей за стойкой.

В тот вечер, когда Суло особенно неистово свистел, соблазненный джином, Марго скучала. Ни один из высоких стульев не был занят. Далеко за полночь появился наконец первый клиент. Марго предпочитала не разглядывать людей. Люди ее интересовали только на экране. Поэтому она даже не взглянула на высокого полного мужчину. Но когда он спросил бутылку «Моэт», Марго подумала: это, наверное, иностранец; только иностранцу может прийти в голову за стойкой, где допускаются и дешевые напитки, спросить шампанское. У него есть деньги. Марго стала внимательней. Ее голос приобрел новые нежные вибрации. Она пила и смеялась. После шампанского последовал, несколько неожиданно, коньяк. Марго не смутилась. Дальше появились бокалы с густым яичным флиппом. Гость начал хмелеть. Тогда Марго подсела поближе к нему и закинула ногу на ногу. Увидав тонкую, но крепкую икру в прозрачном чулке, гость заерзал, засуетился. Отметив это, Марго нашла возможным перейти к дальнейшему. Она спросила гостя, не хочет ли он потанцевать с ней уанстеп.