Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - Илья Эренбург

— А теперь посильнее и вниз!

Молодые сыщики толкнули Марго, и она покатилась по узенькой лестнице.

А господин Раймонд Ней все еще продолжал греметь:

— Как ты смела разговаривать с ней? Изволь, когда придет господин Халыбьев, молчать! Понимаешь ты? Ни слова!

— Отец, я не могу! Ведь он любит ее.

— Ты идиотка! Все молодые люди так развлекаются.

— Он смеется надо мной.

— Ну что ж, разве ты не слепая? Если бы я не был твоим отцом, может быть, и я над тобой смеялся бы. Благодари Бога, что он все-таки согласен на тебе жениться.

— Отец, сжальтесь надо мной! Я боюсь его!

— Молчать! Как я говорю, так и будет. Никаких разговоров! Когда он придет, изволь улыбаться. Ты слышишь меня? Улыбайся же, слепая овца!

Габриель осталась одна. Халыбьева еще не было. Значит, она могла еще не улыбаться. Значит, она могла еще плакать. Ведь она плакала тихо, слез ее никто не слышал. Она плакала оттого, что добрый принц оказался злодеем, а от любви, от моря, от роз осталось одно приданое, то есть сальные бумажки. Она плакала оттого, что мчалась в гости к счастью, а попала назад в эту поганую контору. Она как-то сразу поняла весь ужас, все зловонье этих закоулков. Она слышала, как гнусно хихикал Гастон, избивая бедную Марго. Она впервые усомнилась в доброте отца. Она плакала оттого, что у нее глаза не такие, как у всех. Нет, она плакала оттого, что теперь у нее, кажется, были глаза, глаза такие же, как у всех. Она забыла про сказки Перро. Она увидела жизнь.

А внизу, в темном дворе, плакала Марго. Она хотела спасти слепую. Она хотела быть героиней фильмы. Глядите, глядите же все, как ее обидели! Да, она девушка из бара «Гаверни»! Да, она ездит в номера с мужчинами! Но ведь она же не крадет, она не убивает. Она пришла сюда не ради денег. Она даже потеряла свою новую шляпу. Она запачкала пальто в зловонной жиже, покрывающей ступеньки лестницы. У нее теперь на щеке большой синяк. Она не может пойти вечером в «Гаверни». Кто ей купит новую шляпку? Она плакала и вспоминала все свои обиды — как ее обманул черноусый приказчик из Нанта, как ее обижали кавалеры, требовали, чтобы она показывала непристойности, тихонько улепетывали, не заплатив за ночь, какие они были противные, потные, злые. Вот этот вчерашний!..

Долго в темном дворе, где вечно чистили трубы, где дико кричал младенец и лились из верхних этажей помои, плакала Марго. Ее никто не пришел утешить. Ее и не мог никто утешить. Ведь вместо фильмы ей дали жизнь, эту страшную, черную жизнь, похожую на глухой двор в доме номер семнадцать по улице Тибумери.

Глава 21

О РУСОЙ ДЕВЧОНКЕ

На площади Бастий были ярмарочные гулянья, и издали большая площадь, исполосованная острыми углами газовых фонарей и густыми внезапными темнотами, казалась сценой феерического театра. Одни флаги чего стоили, сотни пестрых флажков! На этот раз они представляли не враждующие державы, но только веселую радугу: пурпур солнца, кобальт неба, изумруд земли.

На площадь понаехали держатели каруселей, дрессировщики свиней, торговцы фисташками, фокусники, акробаты, изобретатели хитроумнейших подтяжек и даже чревовещатели. Все они зазывали публику в свои палатки, горланили, шутили, ругались, вертели шарманки и дергали для эффекта особенных, интеллигентных свиней за обыкновенные свиные хвостики, чем вызывали всепокрывающий неистовый визг. В четверть часа они превратили обыкновенную городскую площадь в таинственную поляну, на которую забрел огромный цыганский табор.

Больше всего было каруселей. На деревянных бегемотах, добродушно скаливших зубы и до чрезвычайности напоминавших господина Раймонда Нея в его лучшие минуты, кружились девушки, визжа при этом. Еще один круг! Всего пять су! Кавалеры, неужели вы пожалеете пять су для этих веселых девушек? У них кружится голова, как будто они выпили много ликера или целовались с вами. Они счастливы, маленькие мастерицы из предместья Сент-Антуан.

У кого голова кружилась и без карусели, тот мог направиться в соседнюю палатку. Если у него не дрожали руки, он мог там выудить банку с монпансье или даже бутылку шипучего вина. Этим занимались девушки. Что касается молодых людей, то они предпочтительно стреляли в ухмылявшиеся морды кукол или в глиняные трубки, которые очень быстро вертелись. О, это не война, это много спокойней и веселей!

Для любителей более изысканных наслаждений имелись закрытые балаганы, например кинематограф, где неутомимый Шарло[60] бьет посуду. Странно, откуда на свете еще берутся цельные супные миски? Неужели он их еще не разбил? Четыре су за вход! Не жалейте! Миски стоят дороже. Шарло бьет посуду хоть быстро, но абсолютно без шума. Вы хотите шума? — пожалуйста к свиньям! Свиньи совсем не те, что вы видели у себя в деревне. Они в голубых мундирах. Они ездят в кабриолете и даже читают «Petit Parisien». Это же не свиньи! Это чудо природы! Заходите!

Для самых взыскательных хранился в запасе вот тот большой балаган братьев Шелево. Правда, вход стоил дорого: франк сорок пять. Зато чего там только не было: куплеты о министре-рогоносце, наездница с вольтижами, эквилибристы, которые держат на носу множество стаканов и не бьют их, как глупый Шарло, канатная плясунья, клоуны, даже мартышки.

Господин бригадир, заходите! Один сорок пять, двадцать девять су! Но бригадир предпочел за шесть су зайти посмотреть дрессированных блох: и дешево и сердито. Что ж, у каждого свои вкусы.

Зазыватели кричали, рвались хлопушки, ученые свиньи визжали. Народу было много. Гулянья удались на славу. Об этом говорили взаимные улыбки и артистов и публики. Не улыбался, кажется, только один человек. Это был Андрей. Хмуро морщась, пробирался он среди толпы, не стрелял в цель и не удивлялся интеллигентности свиней. Наверное, попади он сюда в другой день, было бы иначе. Андрей, веселый Андрей, сам бы влез на бегемота и пошел бы вертеться под шарманку. Но теперь он был мрачен. Плохие новости. За ним следят. Надо менять паспорт. Ночевать негде. Он должен ехать скорее в Тулон, иначе здесь легко попасться. Сегодня вторник. Хотя бы в четверг или в пятницу. Вот только неизвестно, поспеет ли Пуатра: он ведь тоже хотел ехать. Пуатра единственный человек, через которого Андрей поддерживает связь с организацией. Это хороший работник, настоящий коммунист. С ним дело можно наладить. Но как глупо засыпаться сейчас, когда еще ничего не сделано!

Веселье на площади Бастий раздражало Андрея. Бегемоты казались ему отвратительными. Он не верил смеху девушек: прикидываются, а самим, наверное, вовсе не весело. Боров в мундире напомнил ему буржуя с советского плаката. Брр! Что здесь смешного?! Во всем ему чудилось одно: пошлость. Это ощущение, похожее на физическую тошноту, вызванную душным кухонным запахом, часто преследовало его в Париже. Тогда с тоской он думал: зачем я сюда залез? В России бывало трудно, но это проходило, как плохая погода. Когда он увидел, как крестьяне в Курской губернии встречали с иконами белых, он почувствовал злобу, злобу, но не отчаянье. Он знал: через месяц очухаются, будут прятаться в лесах и постреливать в офицеров. Здесь же становилось безнадежно и в ясную погоду, здесь безнадежность, кажется, шла именно от солнца. Рабочие читали статьи в «L’Humanité» о поддержке России, о солидарности с зарейнскими братьями, поддакивали, возмущались правительством, говорили: «Мы им покажем», а после шли в кабачки, пили аперитивы, танцевали, играли в триктрак и забывали о том, что где-то за стенами кабака существуют Россия, Германия, борьба, революция. Они как-никак жили и, живя, старались жить в свое удовольствие. Гарсон, еще один пикончик! Вот жаль, что абсент запретили. Идиотское правительство! И Андрею казалось, что запрещение абсента их гораздо больше волнует, нежели вторжение на германскую территорию. И у Андрея тогда опускались руки.

Теперь, глядя на толпу, он видел их. Это они кружатся на бегемотах, хохочут, когда Шарло бьет посуду, и аплодируют похабным куплетам. Конечно, у них много задора, но какой же это балаганный задор! Если эквилибрист уронит стакан, они будут в негодовании штурмовать кассу, требуя возврата входных. Подойдет усач полицейский. Покричат и разойдутся. Они метко стреляют в трубки. Но только в глиняные трубки. Нет, эти люди не могут сделать Октября!

Так, глядя мрачно, исподлобья на нехитростные забавы ярмарочных гуляний, шел он по площади. Ни один, даже самый красноречивый, зазыватель не сумел приманить этого угрюмого человека в кожаной каскетке. Наконец, обойдя всю площадь, он остановился. Это был темный закоулок, где стояли фургоны, в которых обитали дрессировщики свиней, сами свиньи, эквилибристы, фокусники и прочие увеселители парижских окраин. Он разыскал старый желтый фургон с дощечкой: «Бродячий цирк братьев Шелево» и постучался в крохотное окошечко. Тотчас же дверь фургона открылась: