Украинский национализм: ликбез для русских, или Кто и зачем придумал Украину - Кирилл Галушко

Мое мнение относительно и Екатерины, и «продажной» старшины, как заметно, не очень радикально. Екатерине не было какой-то нужды особо не любить малороссиян, ее беспокоили более глобальные проблемы построения рационального и регулярного государства «просвещенной монархии». Это — та же ситуация, что и с шотландскими горными кланами: английским королям-немцам Георгам в том же XVIII в. пришлось их «обуздать» не потому, что немцы крайне не любят кельтов (Георги могли их вообще не встречать ни разу), а просто у современного государства своя логика, которая не терпит разнообразия. Хочешь быть непохожим? — Займись национализмом и защити свой суверенитет. Но напомним, что до французской революции в XVIII в. идея национального суверенитета еще не была известна: существовали определенные, исторически своеобразные земли, лояльные определенным династиям и имевшие некие особенности правового статуса. Например, Малороссия имела в основе своих отношений с Романовыми «Статьи Богдана Хмельницкого», которые и проясняли нюансы ее «непохожести». Конечно, продолжительные усилия российских властей урезали эти «предначертания прежних времен», и, начиная с Петра, они уже и не пытались даже формально хоть как-то их придерживаться. Поэтому гетманская карьера Разумовского — это явно случайность, исключение из правила, а не изменение логики централизаторской имперской политики. Елизавета своими эмоциями лишь «расслабила» казацкую элиту, для которой хватка Екатерины вдруг показалась жестковатой. Но «матушка» щедро компенсировала ей моральный ущерб.

Эх, матушка…

«Екатерина II — законодательница», 1783. Картина украинца Дмитрия Левицкого в модном тогда жанре возвышенной аллегории представляет императрицу, приносящую курящуюся дымком жертву статуе Фемиды. Ее усилия по унификации законодательно и административно пестрой империи завершили усилия Петра І и похоронили остатки автономии Малороссии. Нельзя сказать, что она особенно не любила украинцев; у империи и великих самодержцев просто своя логика. Не хочешь от нее страдать — не попадайся в их объятия.

Оценка действий старшины должна также предполагать и ее видение тогдашних реалий. Россия в середине и второй половине XVIII в. не имела такого конкурента в регионе, который бы дал повод казацкой элите вообще задуматься (кроме некоторых исключений) над своими внешними ориентациями. Мощь имперского государства вносила ее автономистские претензии лишь в поле дозволенной самодеятельности, и какие-то послабления не могли быть вытребованы, а лишь дарованы. Посему, хотят — послабляют, не хотят — гайки закручивают. Сама Малороссия уже собственно ничего не решала. Казаки, хоть и славно воюют, но — не регулярная армия новой эпохи.

Тогдашней украинской элите успешно «удалось найти свое место в имперском культурном пространстве» (американский историк Зенон Когут). Поскольку ее представители учились грамоте по Святому Письму, то старорусский (или «книжный») язык звучал для них как родной. Для украинской знати постепенная замена староукраинского языка старорусским (ставшим через некоторое время собственно русским) была практически незаметной. Это означало замену одного «книжного языка» другим, а общий славянский элемент создавал иллюзию тождественности. Правда, разговорный украинский еще употреблялся в «низких жанрах», преимущественно пародийных и юмористических. Но, как замечает тот же Зенон Когут, украинская шляхта не могла себе представить, что народный язык может быть средством выражения высокой культуры. В конце XVIII в. она полностью переняла имперскую культуру, которая была одновременно и космополитической, и русской. И внесла в нее, заметим, солидный вклад. Представители этой культурной среды воспринимали архаику своей родины как явление, уходящее в прошлое прямо на глазах.

К концу XVIII в. малороссийская идентичность превратилась не в национальную, а в локальную (в пределах Российской империи) — своеобразный «земельный патриотизм». Однако «антикварный интерес» к старине и колориту родной сторонки дожил до тех времен, когда всему этому набору культурно-исторических отличительных черт придали новый, гораздо более радикальный смысл.

Потеря остатков государственности Хмельницкого воспринимается людьми, мыслящими в национальном украинском духе, как и всякая потеря национального суверенитета, с чувством своей нынешней исторической правоты, поскольку они знают, что бывает иначе. Их тогдашние предки не были столь однозначно в этом уверены: всевозрастающая мощь Империи в XVIII в. была очевидной данностью, которая расширяла возможности людей, приобщенных к этому величию. Родная, но провинциальная Малороссия и величественный Санкт-Петербург — что выбрать как индивидуальную самоцель, поле для самореализации? Нужно признать за Екатериной то, что карьера лояльных малороссиян в имперских пределах никак не ограничивалась (причины этого мы поясним позже). Пример: дипломат, статс-секретарь императрицы, канцлер империи и светлейший князь Александр Безбородко, до того — киевский казацкий полковник, чем не образец для подражания? Однако некоторая часть той же старшины и при Екатерине мыслила широко, но при этом видела и местные перспективы; именно эти люди и сохранили историческую преемственность, ту традицию, которой потом воспользовался, возникнув, украинский национализм.

Наиболее яркими представителями этой группы старшины были поэт Василий Капнист, отец и сын Полетика, которые пытались добиться восстановления казачьих войск, сохранения местных прав и обычаев. Капнист даже ездил в 1791 г. к канцлеру Пруссии прозондировать позицию этой страны в случае антироссийского восстания в Украине. Вряд ли кто-то серьезно думал о таком восстании, но все же оставались люди, которые, как Капнист, считали, что «была страна давних запорожских казаков, у которых отняли все их привилегии, бросив их под ноги русским». При этом Капнист вполне легитимно является одним из классиков русской литературы XVIII в., как Тредиаковский или Ломоносов. Одним из факторов, который мог нарушать его душевное спокойствие, был вид, открывавшийся с порога его имения: растущие на холме дубы, на которых были повешены в 1709 г. казаки-мазепинцы. Подобного рода ежедневные напоминания волей-неволей влияют на отношение к миру.

Поколение людей, недовольных ущемлением прав, было воспитано на казацких летописях, в частности Самийла Величко (написанной в 1715–1728 гг.). Не имея ничего особо против российских царей, Величко, тем не менее, не делает тех далеко идущих выводов, к которым приходили летописцы церковные, ведущие лишь историю церкви и династии. Для него было актуальным «украинское пространство», а не православное. Для Величка субъектом истории является «казацкий народ», а не князья и монархи. Это пространство формируется теми землями, куда доходила казацкая сабля, и охватывало оно территории от Перемышля до Полоцка и Смоленска. «Казацкий народ» имеет право на сопротивление нарушению исконных вольностей. Поэтому Величко себе позволяет в Малороссии (вскоре после Полтавы) замечать на счет Петра І следующее: «Разорил Запорожскую Сечь… Полякам отдал потустороннюю [заднепровскую — К. Г.] Украину… изничтожил и весьма закабалил всех малороссиян шляхетского казацкого чина, так и посполитых».

Малороссы

Поэт и тайный сепаратист Василий Капнист и канцлер Российской империи Александр Безбородко. Каждый имел своих многочисленных последователей в украинцах следующих XIX и ХХ вв.

Текст Величка не был очень распространен, в отличие о труда его коллеги Григория Грабянки. Однако и тот, и другой прежде всего интересовались «казацким народом».

В первой четверти следующего ХІХ в. появилась анонимная «История Русов», где проводились те же мысли о нарушении договорной основы украинско-российских отношений и где впервые говорится о краже русскими своего имени у исконных «русов» — термин «украинцы» еще не был легитимен для автора.

Все это свидетельствовало об определенной преемственности. Поэтому, действительно, не стоит говорить о прерывании процесса формирования украинской идентичности после Екатерины, ведь поскольку идентичность такого («почти национального») уровня — продукт усилий и кругозора интеллектуальной элиты, то для подпитки идеи было достаточно лишь нескольких кружков, масонских лож или тайных обществ. Идея выжила, была подхвачена и модернизирована новым поколением, ковавшим уже с середины ХІХ в. современный украинский национализм.

Малороссийская (локальная левобережная) идентичность переросла в новую, более широкую «украинскую», которая начала питаться уже не от казацкой и левобережной, а от уже более широкой общеукраинской почвы.