Бестеневая лампа - Иван Панкратов

class="p1">— Ты тут, Док? — услышал он голос Морозова. — Рука не замерзла? Банка-то из холодильника была.

— Нет, — машинально ответил Платонов, но потом понял, что по ладони потихоньку бегут капельки росы. Пальцам, действительно, было холодно. Он взял банку в другую руку, а эту, мокрую, приложил ко лбу. — Переосмыслил заново твои вопросы и мои ответы. Ощущение такое, будто в грязь лицом упал.

— Надеюсь, на меня зла не держишь? — усмехнулся Сергей. — Можешь считать, что ты на сеансе у психоаналитика. Причем не только платить не надо, но и он тебя еще и пивом угощает. У них ведь так — ты только наводящие вопросы задаешь, а пациент сам причину находит.

— Да какое зло, — Платонов отмахнулся. — У каждого свой алтарь, Серега. У меня — вот этот диван. Я на нем никому не вру. Даже себе.

— Никому? — недоверчиво склонил голову Морозов.

— Я пробовал. Поначалу так выходило, что ложь была и во спасение, и в награду, и вообще — все на ней построено. Самая первая пару раз приехала, потом, на третий, вроде в пути была… Вдруг звонит. «Знаешь, — говорит, — я разворачиваюсь. Я поняла, что ты мне врешь». А мы, что самое интересное, практически не разговаривали, ни в сети, ни в реале. Черт его знает, как оно вообще у нас склеилось тогда. Что-то на уровне «привет-привет», какое-то притяжение, и сразу: «Говори, куда ехать». Я тогда испугался маленько.

— Да, — засмеялся Морозов. — Мы в том возрасте, когда согласие пугает больше, чем отказ.

— Ну и это тоже, — улыбнулся Виктор. — Но я просто не поверил сначала. Не поверил, что вообще могу оказаться кому-то интересным — спустя столько лет строгого режима.

— Ты это так называл?

— Я это так чувствовал, — наклонился к столу Платонов. — Вышел тогда на дежурстве, встретил ее у ворот. Это потом они заезжать стали, как к себе домой, а первый раз — пришлось сказать, что родственница пациента приехала поговорить. Дошли до ординаторской молча, я все смотрел на нее украдкой — ничего так, красивая. Высокая. Хоть и на каблуках, но шагала широко, уверенно, как будто знала, куда идти. Только один раз спросила, когда мы к развилке тропинок подошли — и все.

Морозов молча плеснул себе виски и, слушая Платонова, забыл про лед.

— Зашла в кабинет, сумочку на стол поставила, а сама к подоконнику отошла, развернулась. Я стою в дверях и не знаю, что делать. Долго смотрели друг на друга, минуты две. Потому она словно махнула кому-то невидимому, мол, чего терять-то. Подошла и сама обняла… Потом еще раз приехала. А на третий раз — вот так.

— А что ты врал-то? — Сергей откинулся на спинку, кресло угрожающе заскрипело.

— Да не врал я. Но правды всей не говорил. В том числе и о Ларисе. А она почувствовала, что ли… Причем жена, как специально, во время ее визитов не звонила ни разу.

Морозов засмеялся, допил одним глотком стакан и спросил:

— Сегодня будет кто-то еще?

— Да, — ответил Платонов, вспоминая. — Лагутин придет.

— По работе как сегодня?

— Ты ж сам видишь — тишина. В реанимации только двое под наблюдением. Как обычно, к одиннадцати схожу туда, по дороге Ларисе позвоню — ритуал надо соблюдать.

Звонил он домой всегда в одиннадцать вечера и обязательно с улицы. Если было необходимо, медленно шел на обход в реанимацию; если же там было пусто — то просто шагал туда-сюда по аллее в тусклом свете фонарей. Он не мог звонить из кабинета, где были друзья — не дай бог, Лариса что-то услышала, век бы не оправдался. И как-то так получилось, что полуночный ритуал не вызывал у нее никаких подозрений — муж работает, идет в реанимацию, жизнь прекрасна. Когда разговор заканчивался (а длился он обычно не меньше тридцати минут, потому что ему надо было поинтересоваться вообще всем, что могло случиться в ее жизни за прошедший день, в противном случае тема «Тебе наплевать, как я тут без тебя живу?» могла затянуться гораздо дольше) — он мог смело возвращаться к себе. После звонка она больше ничем не могла ему помешать…

Платонов задумчиво сделал несколько глотков из банки. Скрипнула дверь, вошел Андрей. Пожав руки хозяину кабинета и Морозову, он достал из своего пакета сок и чипсы, разложил все это на столе у начальника и дал понять, что сегодня он — трезвенник.

— У нас через полтора часа начало, — объяснил он. — Очередной этап.

— Опять будешь по всяким канализациям на время плавать? — спросил Сергей. — Как это называется? Все время забываю.

— «Эм-шестьдесят», — разорвал Андрей пакет с чипсами. — И почему сразу «по канализациям»?

— В прошлый раз ты ко мне не из театра приехал, — вспомнил Платонов. — Я вот сейчас подумал — вы там не специально под мои дежурства свои игрища планируете?

— Да ладно тебе, — отмахнулся Андрей. — У нас травматизма нет никакого. Я тогда первый раз за год попал. Максимум, что можно — под дождем промокнуть. Ну, или поцарапаться где-нибудь.

— Или ногу подвернуть, — продолжил Платонов.

— Или собака покусает, — добавил Сергей. — Я ж так понимаю, вы и в частный сектор забираетесь.

— Волков бояться… — Андрей плеснул себе в стакан сок, набрал полный рот чипсов и захрустел ими.

— Чем дольше какое-то событие не случается, тем выше вероятность, что оно в конце концов случится, — напутственным тоном сказал Платонов.

— Мне, конечно, приятно, что вы тут все за меня переживаете, — кивнул Лагутин. — Но не помолчать ли, вам, господа?

Платонов посмотрел на Морозова, развел руками.

— И вот так всегда, — прокомментировал он. — Приходит и хамит.

— Молодежь, — кивнул Сергей. — Давай, плесни мне «Джека». Надо успокоиться, а то руки затряслись. Не каждый день тебе какие-то школьники заткнуться предлагают.

Ничего удивительном в этом диалоге не было — в этом кабинете существовал некий негласный кодекс, по которому можно было многое. В общении, в поступках. Они все дружили очень давно (например, Платонов с Сергеем знали друг друга около двадцати лет), но любили при случае саркастически, без тени улыбки на лице, как Ширвиндт и Державин, подшутить друг над другом.

Платонов любил их всех — каждого по-своему. Кто-то появился в его жизни давно, еще с институтских времен, и встречи на дежурствах позволили ему вернуть этих друзей. С кем-то познакомился в интернете, потом в реале — и эти люди тоже стали частью его жизни. Временами Платонов задумывался над тем, что не знает, как поступить — пригласить на дежурство друзей или провести вечер с женщиной. Совмещать это оказалось трудной задачей.

Он вспомнил, как еще в институте просто вихрем ворвался в студенческий театр, где царили, в основном, старшекурсники. Быстро зарекомендовал себя хорошим автором и актером, стал частым и желанным гостем на вечеринках в общежитии. На одной из таких вечеринок Виктор познакомился с женщиной, которая оказалась там случайно (в общаге много чего происходило случайно, так что удивляться не приходилось). Она была старше его лет на пять-семь, в тот момент разводилась с мужем и искала какого-то утешения в алкоголе и шумных компаниях. Платонов сидел рядом с ней, смотрел, как она потихоньку напивалась, потом навязался проводить… Их отношения развивались стремительно. Татьяна сняла квартиру рядом с общежитием, они прожили пару недель вместе — и Платонов быстро понял, что находится в «золотой клетке». Таня была против его визитов в общежитие, требовала бесконечного к себе внимания — а его тянуло к друзьям. Он немного удивился тому, как быстро подобные отношения могут прийти к логическому финалу. Уже на третьей неделе он собрал все свои студенческие пожитки и вернулся в общежитие — через свой первый в жизни серьезный скандал с женщиной. Его он запомнил надолго, но сказать, что эти отношения хоть чему-то его тогда научили, будет неправдой, иначе не появилась бы потом Лариса…

Дежурства напоминали ему вечеринки в общаге — и каждая женщина, что появлялась в его жизни, хотела увеличить время общения с ним за счет сокращения «hospital party». Он всячески старался быть дипломатом — но с одной пришлось расстаться именно из-за этого…

— Док, ты так и не рассказал про того майора, который у тебя