Бестеневая лампа - Иван Панкратов

— Сергей, ты считаешь, я перед тобой вообще сейчас все сниму, вплоть до трусов? — Платонов немного разозлился. — Скажем так — не было конкретной мотивировки. Было желание оставить все как есть. Ты же понимаешь, сколько ей лет. Человек свою жизнь годами строил в том виде, в каком мы ее знаем. Я копнул чуть глубже, и вот сейчас, вспоминая наш с ней последний разговор, в какой-то степени готов начать ее оправдывать. Потому что она, как Женя Лукашин из «Иронии судьбы», только без мамы. Просто одна — и никого не хочет пускать в свой мир, даже по любви. Даже ценой этой любви, возможно.

Морозов почесал затылок, скорчил недоверчивую гримасу, всем своим видом показывая, как он относится с тому, что могла сказать Лена Платонову, из чего тот сделал вывод о дверях в воздушных замках.

— Дело твое, Док. По крайней мере, ты не получил проблему, понадеявшись на нее. Остальные как? Ты спрашивал? Вообще эта тема поднималась?

Платонов замолчал, вспоминая. И вдруг он понял, что, собственно, никому из тех женщин, что оказывались у него в кабинете, в его объятиях, в его жизни, и дела не было до того, чем это все должно было закончиться. Что для него, что для них — все это было некими эпизодами сериала без начала и без конца. Он их втягивал ради эмоций, ради ощущений, ради адреналина — почему он думал, что они будут делать то же самое ради практических целей, ради любви, ради него самого?

В итоге он не нашел, что ответить Морозову.

— Давай лучше дальше пойдем по списку причин, — отмахнулся он от вопроса. — Немного разовьем тему «некуда». Вариант со съемной квартирой — его я рассматривал тоже, но в карманах гулял ветер. Никаких накоплений, сбережений и заначек. Так, случайные заработки, копеечные.

— Я бы занял, — привстал в кресле Морозов. — Вообще без вопросов.

Платонов усмехнулся.

— Ты? Да я тогда и не помнил о тебе. Я вообще ни о ком не помнил, жил в каком-то вакууме, без друзей. К нам гости не ходили, потому что общаться с Ларисой не хотел никто. Все, кто хоть раз с ней виделся, разговаривал, слушал ее бред — к повторной встрече были не расположены. Ладно, можем считать, что я тогда был не готов к каким-то решительным действиям, поэтому искал причину. Второй причиной — хотя ты сейчас, наверное, скажешь, что она первая — был ребенок. Я не очень понимал, как могу остаться без дочери, а Лариса это умело использовала. Слезы, сопли. «Если ты уйдешь, я не смогу ее воспитывать, кем она вырастет» и прочее, и прочее. Вплоть до намеков на суицид.

— Господи, на манипуляции с ребенком реагировать вообще глупость какая-то, — Морозов налил себе в опустевший стакан еще виски. — Лед еще есть?

Платонов кивнул в сторону холодильника.

— Глупость не глупость, а у меня она кнопку нашла. Как у Электроника. Давила на нее по поводу и без. И в итоге получилась третья причина. Понимаешь, было что-то во всем этом тоскливо-жалостливое. В этой сидящей в окровавленном платье в углу кабинета Ларисе, в этих слезах… Жалость плохой советчик, но я понял это спустя много лет, после тысячного скандала — для которого на тот момент уже была реальная почва.

Платонов достал из пакета банку пива, щелкнул ключом — да так и замер с ней в руке, задумавшись над своими словами.

Да, он не умел сопротивляться обстоятельствам. По крайней мере, тем, что создала вокруг него Лариса. Создала с его молчаливого согласия. Отсюда, из этого неумения, и выстрелило его одиночество дробью вечеринок «hospital party», отсюда и стали подбрасываться дрова в этот жизненно необходимый «костер эмоций». Женщины на первых порах долго не задерживались, уж больно специфическими были условия, а он торопился, спешил, не очень понимая, кому и что предлагает. Именно поэтому поначалу стало только хуже — казалось, что на нем какое-то проклятие, что найти человека, способного играть на его поле, просто невозможно. Раз за разом он ошибался, пытаясь выбрать что-то в ближайшем окружении — но помог ему спустя несколько месяцев интернет.

Это оказалось значительно проще — встречаться с женщинами из других городов и быть не отягощенным свиданиями с ними в другие дни, кроме своих дежурств.

Постепенно выстроилась сложная, но очень действенная система конспирации, потому что телефон стал, с одной стороны, центром коммуникации всей этой системы, а с другой — самым уязвимым ее местом. Он выработал ряд непреложных правил, им стоило следовать и ему, и той, что оказывалась в определенный момент времени на его диване. Они никогда не писали и не звонили ему первыми, они никогда не отвечали на его сообщения, если не успели этого сделать в течение пяти минут, они никогда не называли его по имени, пока не слышали его голос в трубке. И уж тем более — не присылали никаких фотографий.

И так получалось, что женщины, с которыми у него возникали близкие отношения, были совсем не против этих правил — на его запросы реагировал вполне определенный контингент, расположенный именно к подобным отношениям. К игре. К секретам и тайнам.

Спустя примерно год он перестал врать себе и понял, что во всем этом ему нравятся не просто женщины как объекты увлечения и страсти, но и тот адреналин, что он получал. Жизнь оказывалась наполненной не только поездками по магазинам, не только похожими друг на друга сериалами и пациентами — появилось то, о чем он давно стал забывать.

Появился вкус к этой самой жизни. Появилась интрига. Появилось ожидание чего-то неизвестного. Появилось ощущение нужности кому-то — не прямой зависимости в нем, какая была, например, у дочери, а именно нужности. Его ждали, его хотели, его любили.

Просто время от времени это были разные женщины.

Раньше жизнь была чертовски предсказуема. Дом, работа, дом. На работе тупой и скучный служебный флирт с вымученными улыбками, сотни однотипных операций, тысячи раз повторенные вызубренными словами консультации, какие-то унылые совещания, где все только и делали, что пересылали друг другу дебильные картинки из «Одноклассников». Дома — уроки, скандалы, телевизор, какой-то фальшивый секс раз в две-три недели.

Собственно, чему удивляться, что на фоне этого безудержного веселья происходили вспышки какого-то феерического гнева, ревности, безрассудства — всего того, что можно было бы сложить в клинику паранойи, если бы не знать, что ты сам, своими руками, в этом поучаствовал. Именно так и происходит в семейной жизни, если со словами «Я тебя не люблю» ты опаздываешь примерно на десять лет. Жизнь, полностью состоящая из ритуалов, начинает напоминать монастырское служение — ты всегда знаешь, когда и что произойдет, какими словами будет задан вопрос и как на него надо ответить, какими жестами будет сопровождаться рассказ о соседке, а какими — ругань из-за денег. Ты точно знаешь, чем вы займетесь в выходные — вплоть до минут, абсолютно уверен в каждом своем буднем вечере. Ты знаешь, чем вызвать слезы и чем их успокоить. Ты ходишь одной и той же дорогой, через одни и те же магазины, говоришь в них дежурные фразы, складывая в бездонные пакеты с годами не меняющейся рекламой одни и те же продукты — и это все копится, копится, как заряд в конденсаторе. Каждый его поступок, жест, слово — все сверялось с каким-то невидимым, одной только Ларисе известным кодексом семейной жизни, заглянув куда, она сообщала Платонову, что так не говорят с женой, так не поступают, так не делают, так нельзя, на работе просто так не задерживаются, из трубки телефона может доноситься только мужской голос, к маме можно зайти на пять минут, и надо домой, домой, домой, домой…

Кульминацией праздника жизни стал тот самый нож в руках Ларисы на новый год. Конденсатор разрядился — и у него, и у нее. Только у нее на время, а у Платонова совсем. Окончательно и бесповоротно. Он просто придумал себе оправдание — идти некуда, надо остаться с Ларисой, пока дочь не закончит школу и не определится с поступлением. Держа в голове эту временную отсечку, жить стало немного легче…