Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

затормозила этот процесс, хотя венгерский «гуляш-коммунизм» вполне мирно сосуществовал с мелкобуржуазным образом жизни, а стиль номенклатуры пародировал образцы крупной буржуазии и даже аристократии (достаточно вспомнить о страсти к охоте у руководящих кадров). В странах Восточной Европы и в Китае история буржуазии смогла продолжиться после 1990 года заново. Некоторые линии развития отсылают назад к XIX веку.

Глобальная социальная история XIX века может ставить перед собой и много других задач, кроме очерченных выше. Например, задаться вопросом, какие позиции занимали хранители и работники знания в разных социальных пространствах. К примеру, как на Западе сформировался тип «интеллектуалов», заимствованный в других частях света, – процесс, очевидно ускорившийся после 1900 года?[470] Эта история может заинтересоваться развитием гендерных ролей и форм семьи. Чрезвычайно широкий диапазон их вариантов делает (исторические) обобщения особенно проблематичными[471]. Существовала ли и продолжает ли существовать типично европейская модель семьи и родственных отношений? Какие специфические перемены она пережила в XIX веке? Это остается предметом дебатов, и поспособствовать прояснению этого вопроса можно лишь путем обширных сравнительных исследований[472]. С уверенностью можно говорить о том, что распространение по всему миру идеалов европейской семьи не было неким процессом диффузии или следствием копирования образцов. Преимущества европейской техники или европейских методов ведения войны были очевидны и с готовностью копировались, но это не касалось чужих форм биологического и социального воспроизводства. Такие базисные элементы социального устройства «путешествуют» с большим трудом. Колониальные правительства демонстрировали по отношению к европейским идеалам семьи гораздо большую сдержанность в сравнении с европейскими образцами в других сферах жизни; попытки крупномасштабных реформ в области семьи государственные и частные инстанции начали предпринимать лишь после рубежа XIX–XX веков[473]. Даже борьба с больше всего бросавшимися в глаза и неприемлемыми для христиан отклонениями от европейских норм – полигамией и конкубинатом – велась обычно довольно вяло, ее оставляли миссионерам, и она редко заканчивалась таким успехом, какого от нее ожидали.

XVI. Знание: его приращение, уплотнение, распределение

«Знание» – субстанция особенно эфемерная. Как социальная величина, в отличие от различных понятий о знании в философии, она представляет собой изобретение социологии знания, насчитывающей от силы сто лет. Социология знания поместила то, что в идеалистической философии именовалось «духом», в центр общественной жизни, связав его с жизненными практиками и социальным положением. «Знание» – понятие несколько более узкое, чем всеобъемлющий концепт «культуры». Религию и искусство для наших целей мы оставим за скобками[474]. «Знание» в этой главе относится к когнитивным ресурсам, которые служат для решения проблем и преодоления жизненных ситуаций в реальном мире. Такое предварительное определение «знания» соответствует самому XIX веку. По меньшей мере в Европе и Северной Америке в это время сформировалось рационалистическое и функциональное понимание знания. Знание должно было служить целям. Оно должно было способствовать покорению природы, повышать благосостояние целых обществ через техническое применение, освобождать картину мира от «суеверий» и вообще быть в как можно большем отношении полезным. Никакой другой критерий не выявлял прогресс, который в глазах европейских элит служил отличительным признаком эпохи, с такой очевидностью, как умножение и совершенствование знания.

От res publica litteraria к научной системе эпохи модерна

Возникновение модерного общества знаний исследователи относят к эпохе «долгого» раннего Нового времени, продолжавшейся примерно до 1820‑х годов[475]. Следующие сто лет неразрывно примыкают к ним. За возникновением последовали расширение, институционализация, переход к каждодневной практике и даже первые шаги к глобализации модерного общества знаний. В то же время преемственность не следует преувеличивать. Даже если ограничиться сферой науки, само понятие о ней в XIX веке обогатилось аспектами, которые мы связываем с ней до сих пор. Систематика дисциплин, употребляющаяся и по сей день, восходит лишь к этой эпохе. Были созданы современные институциональные формы приобретения и распространения знания: исследовательский университет, лаборатория, гуманитарный семинар. Стали теснее связи между наукой и ее прикладным применением в технике и медицине. Больший вес приобрели вызовы, которые наука предъявляла религиозным картинам мира. Некоторые названия научных дисциплин, например «биология» – термин, впервые употребленный только в 1800 году, – или «физика», утвердились лишь в эту эпоху. «Ученый» (Wissenschaftler) – также вновь созданное слово, придуманное в английском варианте scientist в 1834 году, – стал отдельным социальным типом, который, несмотря на отдельные пересечения, отличался от домодерных «ученых» (Gelehrte)[476] или «интеллектуалов» (тоже неологизм XIX века). Наука в целом более четко, чем когда-либо раньше, отделяла себя от философии, теологии и других традиционных видов овладения знанием.

Примерно в середине XIX века среди ученых стало общераспространенным понимание науки, лишенное прежних претензий на строгую универсальность, безусловную необходимость и абсолютную истину; теперь подчеркивались рефлексивный характер познания, его относительная достоверность, интерсубъективность и автономность в особой социальной системе науки[477]. Из прежнего воображаемого сообщества домодерных ученых, res publica litteraria, которое историк культуры Питер Бёрк, используя термин английского поэта Сэмюэла Тейлора Кольриджа, назвал «учеными клириками» (clerisy), образовалось особое научное сообщество (scientific community) с более узко определяемыми критериями принадлежности к нему[478]. Ученый нового типа видел в себе профессионала, специалиста в четко очерченной области, которого мало что роднило с велеречивым, обращающимся к широкой общественности и политически активным интеллектуалом. Так было положено начало пути к «двум культурам», и лишь немногие из ученых-естественников, такие как Александр фон Гумбольдт, Рудольф Вирхов или Томас Г. Гексли, искали и находили аудиторию для своих высказываний по ненаучным вопросам. К концу XIX века наукой в большей степени, чем ранее, заинтересовались правительства; научная политика стала новой отраслью систематической государственной деятельности. Все больше внимания уделяла естественнонаучным исследованиям и крупная промышленность, например химическая. Теснее, чем когда бы то ни было, стали связи между наукой, с одной стороны, и войной и империалистической экспансией – с другой.

Авторитет науки

Накануне Первой мировой войны во многих странах модерная научная система, которая в основных чертах существует до сих пор, достигла в институциональном отношении зрелости. Наука стала средством понимания мира и культурной инстанцией, пользующейся необыкновенным престижем. Тем, кто не перенимал научные стандарты аргументации и обоснования, труднее стало отстаивать свои позиции. Даже верующие христиане должны были делать уступки научному мышлению. В школах именно оно стало преподаваться в общеобязательном порядке. Наука превратилась также в профессию для беспрецедентного числа людей, пока преимущественно мужчин. Если в XVII и XVIII веках – вплоть до Александра фон Гумбольдта, который принес в жертву своим научным интересам унаследованное состояние, – отдельные герои «научной революции» все еще жили для науки, опираясь на материальный фундамент других доходов, то к 1910‑м годам они жили уже благодаря ей. Любители повсеместно уступали место специалистам-профессионалам. Никто уже не