Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

Буржуазность в Азии и Африке с конца XIX века (как и для западноевропейских евреев уже с эпохи Мозеса Мендельсона) означала подключение к великому процессу «цивилизации» нравов и жизненных форм. Этот процесс не обязательно рассматривали как эманацию Европы, а самих себя видели отнюдь не только в роли зависимых имитаторов. Какими бы очевидными ни были успехи процесса цивилизации в европейских городах – Париже, Лондоне или Вене, – все же неевропейские квазибуржуа оставались во многом себе на уме, видя в цивилизации общую тенденцию времени, в которой они намеревались принять активное участие. Стамбул, Бейрут, Шанхай или Токио модернизировались, и, описывая эти изменения, местные интеллектуалы создавали в то же время город «как текст»[451].

Во всем мире представители средних слоев узнавали друг друга по желанию быть «современными/модерными». При этом прилагательные, сужающие по смыслу претензию модерности на всеобщий характер, имели второстепенное значение. Современности, модерности приходилось искать свои английские, русские, османские или японские формы выражения. Но важнее была целостность модерности: только так можно избежать фатального различения между «настоящей» и «имитационной» модерностью. Программа «множественных» модерностей, которая обозначилась уже в XIX веке и играет в современной социологии такую большую роль, стала поэтому для возникающих квазибуржуазных элит Азии троянским конем. Чтобы внушать авторитет и быть повсеместно понятной, модерность должна была иметь культурно нейтральный характер и транснациональный позыв. Она должна была составлять единый символический язык с местными диалектами[452].

Если средние классы оказывались по разные стороны колониального фронта – как сначала в Индии, а в 1920‑х годах и в Индонезии с Вьетнамом, – то отношения становились амбивалентными. Партнеры могли превратиться в экономических и культурных конкурентов. Европеизированные азиаты или африканцы, какую бы пользу они ни приносили в качестве культурных маклеров, ставили с ног на голову ценностный порядок модерных европейцев. Туземные претензии на модерность отвергались с особой категоричностью, а подобные обиды воспринимались местными особенно болезненно. Отказ в признании азиатов равноценными гражданами превратил некоторых из них – как раз самых «вестернизированных» – в непримиримых противников колониализма. Собственную националистическую политику средние классы в Азии и Африке стали проводить только начиная с 1900 года, собственно после Первой мировой войны, когда от Ирландии через периферию России, Египет, Сирию и Индию вплоть до Вьетнама, Китая и Кореи мир империализма сотрясли массовые волны протестов. Даже в Японии, наиболее прогрессивной в конституционном отношении азиатской стране, лишь в эту межвоенную эпоху представители политической буржуазности смогли хоть в какой-то степени добиться, чтобы их услышали в политической системе, в которой до тех пор доминировали вожди Мэйдзи с их рыцарским самурайским происхождением. В целом же потребовался импульс революций XX века (включая деколонизацию после 1945 года), чтобы появилось пространство для буржуазии в политике гражданского общества.

Конечно, элементы гражданского общества в дополитическом пространстве существовали и раньше, и распространены были шире. Например, феномен общественных добровольных объединений – ассоциаций – в Европе (в восточной ее части – вплоть до российских провинциальных городов) имел аналоги в других частях света. Состоятельные купцы в Китае, на Среднем Востоке или в Индии занимались благотворительностью: оказывали помощь жертвам катастроф, закладывали больницы, собирали деньги на строительство храмов и мечетей, поддерживали проповедников, ученых и библиотеки – часто в межрегиональной координации друг с другом[453]. Организованная филантропия часто становилась безопасным исходным пунктом для расширения общественной активности и ареной, на которой частные лица из середины общества встречались с аристократами и представителями государственной власти.

Другой элемент гражданского общества – городские гильдии: например, в крупном городе Центрального Китая Ханькоу после 1860 года они брали на себя всё новые функции и стали важными точками кристаллизации не столько чисто буржуазного, сколько межклассового формирования сообществ[454].

Буржуазия образования

Одни социальные типы, в которых находила свое выражение буржуазность, легче универсализировать, чем другие. Тип протестантского по своей культуре профессора гимназии из Германской империи или стригущего купоны рантье из французской Третьей республики, живущего на проценты со своих российских займов, – это локальные специфические явления, менее пригодные для экспорта, чем, к примеру, тип предпринимателя-грюндера в промышленности и финансовом деле, который самое позднее с начала 1920‑х годов присутствовал уже почти повсеместно – пусть в отдельных странах лишь в совсем малом количестве. Торгующие буржуа встречались по всему миру, а вот буржуазия образования (Bildungsbürger) представляла собой явление центральноевропейское, даже специфически немецкое[455]. Дело не только в содержании образования (Bildung), имевшего языковое оформление или проявлявшегося в совершено особых, непонятных где-либо еще эстетических и философских понятиях: важна и относительная значимость образования в обществе. Немецкая образованная буржуазия создала собственное пространство для развития на основе неогуманистической образовательной реформы после 1810 года; путь в нее часто начинался в семьях протестантских священников и шел через оппозицию к аристократии, приоритеты которой вовсе не были духовными, к формам и мотивам аристократической культуры. Буржуа мог предъявлять запросы и демонстрировать превосходство благодаря своему образованию только потому, что ценности домодерных элит находились в иных сферах, – что не исключало эксклюзивных практических компетенций аристократов, например во внесословной музыкальной жизни Вены эпохи Гайдна и Моцарта. Вообще то, что люди, не имевшие корней, родовой истории, укорененности в традиции, делали общественную карьеру, могли подняться до положения творцов и хранителей национальной культуры и провозглашать идеал личного совершенствования путем самообразования, стало возможно лишь при определенных условиях. Важнейшее из этих условий – особенно далеко простиравшееся в Германии огосударствление образованных сословий: профессия и образование были надолго привязаны друг к другу под патронатом государства, благодаря чему появились шансы на восходящую социальную мобильность в рамках государственной службы, неподвластной законам свободного рынка труда[456]. За противоположными примерами рыночного и негосударственного регулирования образованных профессий далеко идти не требовалось – достаточно было посмотреть на ситуацию в Швейцарии и Англии (не говоря уже о США). С другой стороны, огосударствленная система еще не гарантировала, что в ней сформируется гомогенный образованный слой. В Российской империи высшие бюрократические чины, в основном юристы, опирались «в своем самосознании не на высшее образование, а на свое место в иерархии Табели о рангах»[457].

Буржуазия образования была столь редким растением, что не требуется обосновывать, почему оно не произрастало в других местах: ведь уже само немецкое понятие Bildung известно тем, что его невозможно перевести на другие языки. Однако, разумеется, во многих цивилизациях, основанных на письменной коммуникации, существовали идеалы литературно-философского воспитания и духовного совершенствования, которые можно понимать как варианты Bildung/образования. Самосовершенствование в миру путем формирования характера в соответствии с традициями вполне могли понимать в качестве задачи индивида и в Азии. В Китае эпохи поздней империи такую цель преследовали