Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

даже купцы, и в этом их вовсе не отделяла пропасть от европейско-немецкой идеи образования как самоформирования. Япония поздней эпохи Токугава также пришла под знаком общих ценностей и предпочтений к похожему сближению культуры самураев и занятых коммерцией горожан, тёнинов (chōnin[458]). Но почему не было буржуазии образования в Китае, самом вероятном кандидате для этого? Такая социальная группа не могла появиться там, где сложившаяся элита сама уже определяла себя через образование и обладала монополией на институты и формы выражения этого образования. Так было в Китае эпохи поздней империи, где до отмены экзаменов для государственных служащих в 1905 году и конца династии Цин в 1911 году вообще невозможна была ситуация, в которой канонизированному образованию противопоставлена некая идея еще большей образованности. Конфуцианскую традицию невозможно было превзойти. Ее можно было лишь отбросить и уничтожить в ходе культурной революции. Именно так и произошло после того, как на рубеже XIX–XX веков внутренние реформистские движения в среде образованных чиновников потерпели крах. В 1915 году началось генеральное наступление на картину мира старого Китая. Это наступление предприняли не экономическая буржуазия и не государственные служащие. Его возглавили представители радикальной иконоборческой интеллигенции, которая жила за счет складывающегося читательского рынка или работала в новых образовательных учреждениях западного типа и среди представителей которой были и многочисленные отпрыски канувшего в лету института мандаринов[459]. Поэтому в Китае сформировалась не политически индифферентная или сознательно пассивная буржуазия образования, а чрезвычайно политизированная, сосредоточенная в крупных городах интеллигенция, из которой вышли впоследствии почти все вожди коммунистической революции. Трудно не заметить определенное сходство с европейской богемой со всем ее антибуржуазным и субкультурным габитусом[460]. Поскольку из‑за внешних обстоятельств эпохи интеллектуальная вестернизация Китая оказалась ограниченной, не развился и новый, посттрадиционный, своеобразный локальный мир образованных людей.

Вторая предпосылка возникновения буржуазии образования – отделение духовной ориентации индивида от всепроникающего религиозного контекста. Европейская буржуазия образования, даже в своей немецкой культурно-протестантской форме, имела своей предпосылкой Просвещение с его критикой религии. Лишь при этой предпосылке становилось возможным глубокое уважение к секулярным идеям, а тем более – превращение этого уважения в культ образования, в религию искусства и в науку как замену религии. В других религиозных контекстах, например в исламском или буддистском, подобная дифференциация не зашла так далеко. Процесс, в ходе которого религия лишилась решающего слова в общих вопросах ориентации человека в мире, а налагаемые ею обязанности перестали быть абсолютными и во имя «образованного» образа жизни заменились ритуализованными облегченными вариантами, здесь только начинался. Представитель буржуазии образования как рассудительный носитель ценностей и вкусов, входивших в консенсус высокой культуры, являлся, таким образом, редкой птицей Центральной Европы. Во многих других культурных и политических контекстах скорее противостояли друг другу религиозные ортодоксы и радикальные протагонисты антитрадиционалистской, испытывавшей нонконформистские влияния Запада (анархизм, социализм) интеллигенции.

Колониальные буржуазии и космополитическая буржуазия

В западных колониях в XIX веке буржуазия была относительно слабо оформленной. В целом колониализм мало что дал для экспорта европейской буржуазности. Европейские общества воспроизводились в колониях (за исключением Канады и Новой Зеландии) лишь очень фрагментарно. Искажения при трансфере были неизбежны потому, что все европейцы автоматически оказывались в роли господ. Самый низший белый служащий или чиновник колониального государства или частной фирмы стоял по социальному рангу, а нередко и по доходам над всем колонизированным населением за исключением его правящих верхов (если таковые имелись). Колониальные буржуазии представляли собой, таким образом, гротескную форму буржуазных групп в европейских метрополиях и зависели от них по-прежнему и в культурном отношении. Лишь в немногих – не поселенческих – колониях собралась достаточная по численности масса, чтобы образовать местное society, общество. Социальный профиль отдельных колоний существенно различался. В Индии, где частная экономическая активность британцев была сравнительно слабой, буржуазные формы жизни проявлялись прежде всего в привязке к колониальному государственному аппарату, в котором аристократия господствовала лишь на верхних уровнях. Здесь различали между официальными и неофициальными представителями британцев (official British / unofficial British), которые вместе образовывали локальные смешанные общества чиновников, офицеров и бизнесменов. После восстания сипаев в 1857 году они все более обосабливались друг от друга по цвету кожи. Члены их семей циркулировали между Индией и Великобританией. «Индизация», или перенос на протяжении нескольких поколений основного центра жизни семьи в Индию, не были правилом[461]. Британцы ощущали себя там не столько переселенцами, сколько временными мигрантами (sojourner). Уменьшенным отображением этих отношений являлась Британская Малайя, где элемент колонистов в составе населения был выше, чем в остальной британской Азии[462].

По-своему уникальный случай – Южная Африка, поскольку открытие здесь золота и алмазов сделало возможным формирование в короткий срок горстки баснословно богатой предпринимательской плутократии, изолированной крупной экономической буржуазии, рэндлордов вроде Сесила Родса, Барни Барнато или Альфреда Бейта в горной промышленности. Эти люди не были частью широко дифференцированной буржуазии и имели с давно поселившимися на южной оконечности континента буржуа лишь слабые связи. «Белые» иерархии в поселенческих колониях, как правило, имели только опосредованное отношение к механизмам социального воспроизводства в метрополиях. Они не были лишь копиями социальных взаимоотношений на родине. Нормой было обустройство жизни семьи в колонии как постоянной, что часто сопровождалось развитием соответствующего колониального локального духа и шовинизма. В крупнейшей поселенческой колонии Франции, Алжире, к концу XIX века земельные владения, использовавшиеся для выращивания зерновых и виноделия, были довольно широко разбросаны и слабо сконцентрированы. Это вело к образованию общества сельских и мелкобуржуазных колонов, которых от буржуазии французских крупных городских центров отделяла большая социальная и ментальная дистанция. Алжир – типичный пример колонии мелкой буржуазии, в которой, несмотря на многообразную дискриминацию, все же находил свое место в обществе и растущий локальный средний слой из местных жителей: торговцев, землевладельцев и чиновников[463].

Следующий признак буржуазии – домовитость. Она не обязательно связана с определенными формами семьи, а именно со среднеевропейской моногамной семьей из двух поколений. Но основные признаки очевидны: домашняя сфера четко отделена от публичной и представляет собой убежище, в которое чужие не имеют доступа. У живущей на более широкую ногу более крупной буржуазии граница между частным и полупубличным пространством проходит через дом или квартиру. В гостиной или столовой принимают гостей, но у них нет доступа во внутренние жилые помещения. Буржуазная семья в Западной Европе совпадала тут с османским домом. Наделение отдельных помещений в доме определенными функциями было распространено в Европе XIX века так же, как и в городах Османской империи[464]. Там, где возникающие буржуазные группы обращали свой взор на Европу, дома наполняли западные предметы обихода: