Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

в Китае иезуитами в сотрудничестве с местными учеными[494]. Таким образом, «голландские науки» (рангаку), в которых с 1770‑х годов большую роль играли естественнонаучные темы, были не единственным путем проникновения западного знания в закрытую Японию. Его новый, более интенсивный импорт в эпоху Мэйдзи стал возможным лишь благодаря тому, что одновременно с привлечением западных экспертов в Японии стали систематически развивать переводческие компетенции.

Европейские иностранные языки довольно поздно и эпизодически включались в XIX веке во всеобщий предписанный государством образовательный канон неевропейских стран, которые и сами нередко были многоязычными, – от образованных людей часто требовалось, например, знание турецкого, арабского и персидского. Знание Европы долгое время оставалось ограниченной областью необходимых, но не пользовавшихся высоким авторитетом специалистов, прамоделью которой были драгоманы в Османской империи: небольшая группа толмачей и переводчиков на государственном содержании, среди которых до 1821 года преобладали греки-христиане[495]. В Европе же, с другой стороны, никогда не возникало и мысли удостоить какой-либо незападный язык статуса «школьного». У европейских знатоков наиболее совершенными языками считались прежде всего персидский, а также санскрит, ставший известным в Европе лишь к концу XVIII века. Но если они и могли бы составить, скажем, в 1810–1820‑х годах серьезную конкуренцию греческому и латыни, этот момент был упущен[496]. Европейский гуманизм гимназий, лицеев и средних школ остался чисто греко-римским, а европейское образование – западным. Лишь в последнее время все больше европейских школ стали включать китайский язык в учебную программу, что свидетельствует о переломе.

Языковая гибридность: пиджин

Мировые языки – то есть такие, на которых можно объясниться и за пределами тех территорий, где каждый из них изначально сформировался, – обычно не заменяли множество локальных языков и диалектов, а накладывались поверх них, причем без сплошного покрытия. Даже в Индии к концу колониальной эпохи английский понимало в лучшем случае 3 процента населения (в современной Республике Индии – около 30 процентов)[497]. Зачастую коммуникацию облегчали гибридные упрощенные формы. Они редко заменяли изначальные языки, и само их существование показывает, насколько сильным было сопротивление местных языков колониальным, которые с ними сталкивались. Немало пиджинизированных языков были старше колониализма. Даже после Утрехтского мира 1713 года, когда французский сменил принятую до того латынь в качестве языка дипломатических переговоров и договоров, в восточном Средиземноморье и в Алжире как lingua franca все еще использовался своего рода пиджин-итальянский[498]. В других частях света, например в бассейне Карибского моря и в Западной Африке, самостоятельными языковыми системами стали креольские языки[499]. Китайский пиджин-английский, сначала называвшийся «кантонским жаргоном», примерно с 1720‑х годов очень медленно развивался в качестве второго языка на южно-китайском побережье. После «открытия» Китая он использовался во всех договорных портах для коммуникации между китайскими и европейскими торговцами. То, что он возник изначально из‑за нежелания, неспособности или отсутствия возможностей у западных торговцев выучить китайский, позднее забылось. Забавность пиджина с его усеченными и упрощенными формами («likee soupee?») стала значительной частью расистских клише о «примитивных» китайцах. И наоборот, стремление преодолеть этот позор стало важным толчком к тому, что в начале XX века особенно националистически настроенные китайские интеллектуалы стали учить иностранные языки. С этим была связана депиджинизация. При внимательном рассмотрении, впрочем, зрелый China Coast English, каким стал пиджин к рубежу XIX–XX веков, служил в той ситуации, в которой он бытовал, вполне адекватным средством коммуникации. Смешанный из многочисленных языковых источников, включая малайский, португальский или персидский языки, он предоставлял богатый словарный запас для жизненных реалий китайского побережья[500].

Как и в Индии, качественное общение на одном из европейских языков означало не столько подчинение лингвистическому империализму, сколько важный шаг к культурному признанию и равноправию. Пиджин остался языком предпринимательского мира, ориентирующиеся же на Запад интеллектуалы учили правильный английский. В XX веке пиджин в Китае не сохранился, даже в Гонконге он остался разве что в лексических фрагментах. Китайский книжный язык пережил контакт с Западом без ущерба для себя; в Японии не было даже зачатков пиджина. Классический китайский также продолжал служить практическим целям в зоне влияния китайской культуры. Когда в 1905 году Фан Бой Тяу, самый знаменитый вьетнамский патриот своего времени, находясь в эмиграции в Токио, посетил великого китайского интеллектуала Ляна Цичао, у них не было общего разговорного языка. Но поскольку Фан Бой Тяу владел классическим китайским, веками служившим для общения вьетнамским мандаринам, Фан и Ляо смогли вести беседу, которую Фан назвал в своих мемуарах «разговорами кисточкой»[501].

Знание путешествует в багаже языков. Расширение крупных языковых пространств в XIX веке, с одной стороны, усилило на местах языковой плюрализм и практическую необходимость многоязычия в момент, когда внимания требовал дополнительный язык, с другой – оно делало горизонтальные пространства коммуникации доступнее, что облегчало мобильность знаний. Колониализм и глобализация создавали космополитические языковые системы. В китайской цивилизации, не потерявшей свое единство нормативного языка и его способность к сопротивлению, это привело к менее драматическим переменам, чем, к примеру, в Южной Азии, где за несколько столетий до того местные языки утвердились за счет языка универсального, санскрита, а теперь на уровне элит появились новые смысловые горизонты. Разделенная в языковом отношении Индия была снова объединена для коммуникации посредством освоения английского языка[502].

Границы языковой интеграции

Не следует, впрочем, преувеличивать языковой интеграционный эффект вне небольшого круга элит. И в Европе языковая однородность в границах национальных государств зачастую складывалась лишь в течение XIX века. Национальный язык возвысился над множеством региональных диалектов и был признан идеальной нормой общения и мерой корректности – но далеко не сразу[503]. Это касалось даже централизованной Франции. В 1790 году официальное исследование показало, что большинство французского населения говорило и читало не на французском, а на других языках: на кельтском, немецком, провансальском, каталонском, итальянском или фламандском. Еще в 1893 году каждый восьмой ребенок в школьном возрасте, от семи до четырнадцати лет, вообще не говорил по-французски[504]. Существенно более пестрой была ситуация в Италии. Там в 1860‑х годах менее 10 процентов населения без усилий могли понимать тот тосканский вариант итальянского, который при провозглашении национального государства был объявлен официальным языком[505]. Эта проблема не обошла стороной и государства, возникшие на месте испанской колониальной империи. В Мексике при Порфирио Диасе государство и не задумывалось о том, чтобы открывать школы для индейцев и метисов, поэтому в 1910 году два миллиона индейцев – 14 процентов населения страны – не говорили по-испански[506].

В то время как по всей Европе ученые мужи собирали языки в словари (дополняя их неологизмами), описывали в