Воспоминания. От крепостного права до большевиков - Николай Егорович Врангель

сказал он, – да только не вам. Проклятая лошадь никуда не годится. Хоть убей, иначе как шагом не пойдет. Все с нею пробовал – ничего не берет.

Мне вспомнилась Синица.

– Все равно я лошадь у вас покупаю, но с одним условием: сцапайте мне Синицу. Вы ее знаете?

– Кто ее, подлую, не знает? Да ее не поймаешь.

– Поймаете. Пустите коня пастись подальше от дома да вблизи устройте засаду. Она, увидя коня, наверное его попытается украсть. Дайте ей сесть на него да потом и схватите. Ведь конь бежать не станет. И сейчас волоките ко мне. Поняли?

– Понять понял, да ничего не выйдет.

– Попробуйте.

Проходит неделя, другая – является ко мне.

– Ну что?

– Шляется, проклятая, около коня, высматривает.

– Не зевайте.

Вечером я засиделся за работой, открывается дверь, входит Синица. Подошла вплотную, глядит в глаза, смеется:

– Делай со мной, что хочешь. Плакать я не стану.

Я крикнул лакея. Он вошел с владельцем коня.

– Зачем ее одну пустили ко мне?

– Упросила.

– Поймали ее?

– Так точно: села она на лошадь и полетела как стрела.

– Лошадь поскакала?

– Да как еще. Она коню под хвост пропустила бечевку и давай пилить. Он от боли и побежал, да, пробежав несколько саженей, как вкопанный и стал. Она через голову и полетела.

– Свидетели есть?

– Двое.

– Покажут правду?

– Как перед Богом.

– Ведите ее в полицию – вот постановление об аресте.

Я стал писать постановление. Синица с презрением, подбоченясь, смотрела на меня.

– И дурак же ты, барин, – сказала Синица. – Я бы во как тебя ублажила. Я сахарная.

И я отправил Синицу в тюрьму.

«Ты человек правильный»

Однажды в темную осеннюю ночь я на двуколке с кучером возвращался из Динабурга. В одном месте дорога круто спускалась под гору и сейчас же опять подымалась. Место это пользовалось худой славой. Кругом был густой лес и неоднократно тут бывали нападения на проезжающих. Нужно вам сказать, что вблизи Динабурга граница трех губерний: Витебской, Ковенской, Курляндской, что для беглых всегда удобно, так как из одной можно легко скрыться в другую. А беглых всегда было немало. В Динабурге были арестантские роты. Место, о котором я говорю, называлось Карачуны – от слова «карачун», то есть гибель. И вот на этом проклятом месте сломалась моя ось.

Топора у нас не было, чтобы срубить сучок и привязать к оси. Я приказал кучеру сесть верхом на лошадь и ехать в ближайшую корчму за помощью, а сам остался сторожить покупки, которыми двуколка была переполнена.

Шел мелкий дождь, я продрог. Было темно – словом, я чувствовал себя не в особенно бодром настроении. На шоссе раздался стук телеги. Что это была телега, нетрудно было разобрать по звуку. Все ближе и ближе, того и гляди, что наскочит на меня. Я крикнул, чтобы не наткнулись. Остановились.

– Что за люди? – отозвался голос.

– Проезжий. Ось сломалась.

Зажгли спичку, потом фонарь, человек стал подходить. Меня он видеть мог, так как фонарь светил в мою сторону, а я его нет.

– Да это наша мировая, – послышался хриплый голос.

Не знаю почему, народ всегда величал мировых в женском роде.

Человек подошел вплотную, я его узнал и невольно опустил руку в карман, где лежал мой револьвер. Это был конокрад, которого я в запрошлом году на год посадил в тюрьму. Но я не подавал вида, рассказал, что с экипажем случилось.

– Ничего, сейчас исправим, – и он крикнул товарищу принести топор. Я в кармане взвел курок.

Конокрады срубили деревцо, приладили к оси, привязали двуколку к своей телеге.

– Ну, барин, полезай на воз.

– Да нам не по дороге, – сказал я. – Да вот, кажется, едет мой кучер с людьми из корчмы.

– Едет, так встретимся. Не задерживай, садись.

Делать было нечего, вскарабкался на воз. Повернули, поехали. Едем – молчим. Выехали в самую гущу леса. Поднялась луна – вижу топор лежит у него под рукой.

– А что, барин, не признаешь меня? – спрашивает. – Али забыл?

– Не припомню.

– Так. А меня ты во как обидел. Прямо сказать – разорил.

– Видно, так по закону пришлось.

– Вестимо, по закону, а не зря. Ты человек правильный – неча говорить. Теперь я чрез тебя прямо пропащий человек. – И он переложил топор поближе к себе. – Осудил ты меня на высидку на год. Все хозяйство и пошло прахом.

– За что?

– Вестимо, за что. По конским, значит, делам. За это, значит, за самое. Не помнишь?

– Не своди чужих коней.

– Да в том и штука, что я тогда лошадь не свел. Уводить коней, неча греха таить, уводил, и не раз, не два, бывало. А на этот раз – вот те крест, ни душой, ни телом не виноват. Зря посадили. Оговорили меня.

– Показывали под присягой, – сказал я.

– Вестимо, ты не мог знать. Человек ты правильный – неча сказать.

И довез меня домой. И хотя сделал лишних двадцать верст, от денег отказался.

– С тебя взять грешно. Человек ты правильный – неча говорить.

Человека понапрасну посадил в тюрьму, разорил, а он «неча говорить, человек ты правильный». А теперь послушайте, как на правосудие смотрят культурные люди.

Я иногда охотился с одним русским местным помещиком из университетских интеллигентов. Поступило на него прошение. Он во время охоты арапником хватил пастуха. Показал я ему прошение.

– Побил, – говорит, – этого мерзавца за дело: он собак сбил со следа.

Советую ему кончить дело миром – уплатить пастуху. «Не хочу» да «не хочу».

На суд он не явился. Какой-то свидетель, его доезжачий[84], показал, что и пастух его ругал, и за взаимность обид приговорил его суд к штрафу всего в 20 рублей. Обвинитель остался приговором доволен.

Сейчас после приговора является помещик.

– Я подал вам прошение о пересмотре заочного решения. Вы принципиально должны меня оправдать, а то Бог знает, что эти хамы себе позволят.

– Просить о пересмотре дела вы по закону имеете право, но делать это вам не советую. Могут явиться новые свидетели, показание вашего доезжачего довольно нелепое, и, пожалуй, вместо штрафа вы попадете под арест.

Так оно и вышло. Оказалось, что свидетель был в полуверсте и ругань слышать не мог. Я помещика приговорил к аресту. Он перенес дело и в съезд, и в Сенат, но решение утвердили и его посадили. И я нажил врага на всю жизнь. Нет мерзости, которой он на мой счет не распускал.

Одну помещицу, которую знал еще в Вильно, пришлось посадить на пять дней. Ресторана в городе