Галерея женщин - Теодор Драйзер

сидела на мели, забрезжила смелая мысль: если у нее получается гадать, и она будет честна и принесет людям пользу, почему не использовать свое умение как источник дохода?

Все бы хорошо, но гадание – занятие греховное, по ее тогдашним понятиям. И, кроме того, в обществе бытовало мнение, что зарабатывать гаданием на жизнь не совсем прилично и никакая леди до такого не опустится. Соответственно, прежде чем отважиться на рискованный шаг, ей следовало представить это дело на суд Божий. Она упала на колени и стала молиться, и через несколько часов Бог сказал, что ежели она обещает говорить только правду и только то, что во благо, как она это видит и чувствует, то ладно, пусть себе гадает на кофейной гуще. Поэтому Гифф всегда говорила только то, что действительно видела или чувствовала.

Но вернемся к тому давнему периоду биографии Гифф, когда ее заперли в сумасшедшем доме, – к событиям, которые с тех пор преследовали ее как навязчивый кошмар; вернемся к ее подозрениям на грани уверенности, от которых она даже не пыталась избавиться. Думаю, последнее обстоятельство так или иначе связано с «семейным комплексом», присущим не только ей, но в какой-то мере всем нам: я имею в виду неистребимое желание самоутвердиться в кругу людей одной с нами крови – удивить, поразить или превзойти тех, кого мы знаем с детских лет. Гифф несомненно страдала этим комплексом. Я не мог отделаться от ощущения, что она только для того живет и работает в Нью-Йорке, чтобы когда-нибудь получить шанс доказать вероломным родственникам свою состоятельность – доказать, что никакая она не «чокнутая», вопреки их наглым инсинуациям. Но никогда не наблюдал я у нее стремления отомстить им! С ее добротой и всепрощением невозможно было лелеять в душе злую обиду и мечтать о воздаянии, даже в отношении тех, кто, по ее версии, нанес ей смертельную, незаживающую рану. Вот почему заветным желанием Гифф, о котором она не раз говорила самым близким друзьям, было дожить до того дня, когда она сможет вернуться в Канаду «под звуки фанфар», как выразилась одна из моих непутевых и непоседливых подруг, и утереть нос дорогим родственничкам, представ перед ними преуспевающей нью-йоркской дамой. Необходимый реквизит: боа из перьев – одно; горностаевая горжетка – одна; аристократическая арфа – одна; чемоданы, набитые шикарными (уцененными или дармовыми) вещами, – в ассортименте. Уж если это не произведет впечатления на жителей захудалого городишки в окрестностях Торонто, тогда чем вообще их можно пронять?

Итак, обратимся к истории, которая для Гифф закончилась сумасшедшим домом. Из ее рассказа следовало, что милые родственники не сильно обрадовались, прознав о ее намерении раздать причитавшуюся ей долю семейного наследства бедным и неимущим. (Учитывая общий склад ее натуры, такой исход показался им весьма правдоподобным.) Они сговорились объявить ее сумасшедшей, а еще лучше – упрятать на всю оставшуюся жизнь в какую-нибудь частную психиатрическую лечебницу: с глаз долой – из сердца вон. Так, если верить Гифф, они и поступили: воспользовавшись ее болезнью, нагрянули к ней и, настояв на срочной госпитализации, обманом заперли в частной клинике, все равно как в тюрьме. Оказавшись во власти «тюремного» начальства, она вынуждена была подчиниться. Насколько правдива эта история, я так и не сумел полностью разобраться, но могу подтвердить, что описание всех сопутствующих обстоятельств изобиловало в высшей степени реалистичными и убедительными подробностями.

Полулежа в экипаже, который доставил ее в лечебницу (сидеть у нее не было сил), она тем не менее успела заметить – опять-таки, если верить ей, – что территория, примыкающая к этому заведению, выглядит импозантно и содержится в идеальном порядке. Еще она заметила кареты на подъездных дорожках к различным корпусам и каких-то людей, явно из обслуживающего персонала. Но, едва переступив порог, она по известным лишь ей причинам сразу поняла, что попала не в обычную больницу, и подняла крик, требуя, чтобы ее увезли оттуда. Слишком поздно! Ее поместили в маленькой, совершенно пустой комнате с белеными стенами и крохотным зарешеченным оконцем под потолком. Не успела Гифф опомниться, как к ней вошла свирепого вида санитарка и бесцеремонно приказала раздеться догола, предупредив, что к ее возвращению приказ должен быть исполнен. С этими словами санитарка вышла и заперла дверь на ключ. В ужасе от такого распоряжения (зная Гифф, нетрудно в это поверить), бедная женщина не стала снимать одежду. Вернувшись и увидев, что новенькая все еще одета, санитарка решила преподать ей урок послушания и силой сорвала с нее одежку за одежкой. Потом ее, больную и плачущую навзрыд (Гифф всегда настаивала на этой детали), затолкали в корыто – чуть ли не вверх тормашками! – и заставили скрести себя жесткой, как швабра, щеткой с вонючим мылом. Потом сунули в руки грубое полотенце и велели вытираться. Под конец ей выдали простую рубаху, в которой она должна была ходить все время своего пребывания в этом богоугодном заведении. (Спасибо заботливым родственникам!)

Пока Гифф сидела в заточении – а продолжалось это, по ее оценке, не меньше трех лет, – она совершенно потеряла счет времени. В клинику не доставляли ни книг, ни газет, и всех пациентов, за исключением совсем уж безнадежных сумасшедших, постоянно занимали общественно полезным трудом, принуждая мыть полы и посуду, разносить еду, убирать в палатах и обихаживать тех, кто сам не справлялся. На первом этаже имелся большой и вполне презентабельный общий зал, приспособленный под столовую, куда их приводили строем три раза в день; мужчины ели в одном конце, женщины – в другом. Кормили, по словам Гифф, скудно, но сносно, грех жаловаться. Главное, против чего она восставала, – это сам факт пребывания в психлечебнице: Гифф твердо стояла на том, что никогда, ни на миг не теряла рассудка, и осознание чудовищной несправедливости, которую над ней учинили, терзало ее днем и ночью. Однако она не утратила веры в Бога и Его безграничную любовь, и в конце концов ей удалось совершить побег с помощью санитарки, проникшейся к ней симпатией и поверившей, что она стала жертвой коварного обмана.

От себя могу добавить, что ее наблюдения за жизнью этого специфического заведения свидетельствовали отнюдь не в пользу безумия, а, напротив, в пользу здравого, не лишенного проницательности ума. Гифф любила рассказывать, как однажды за ужином тучная полоумная женщина схватила со стола горчичницу и принялась невозмутимо есть, пока не вычерпала