Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками - Алексей Самойлов

Смотрит в камеру, говорит: «Подойдите сюда, теперь отойдите, скажите какую-нибудь длинную фразу, как у Фолкнера». Я Фолкнера не помню, но у меня в голове на 26 часов моих моноспектаклей. Все думают: «Что это Ленин в финале сказал?» А я не думал о Ленине, думал о своем. Монолог был, кажется, о любви. Какой-то критик подсчитал, что там было 37 смен состояний. Я этого не играл, я играл одним куском.

– Леня, об этом, конечно, много сказано и написано, но я все равно не понимаю: что за сверхзадача в этих фильмах про двух тиранов? Ну, ушли от стереотипа, показали их в быту, в распаде личности. А зачем?

– У Сокурова есть замысел сделать четыре фильма на эту тему. Уже есть сценарий о Хирохито, японском императоре, который подписывал капитуляцию Японии. Тоже, видимо, один день, тоже сценарий Арабова. Сокуров ведь историк по образованию. Может быть, он нам показывает: смотрите, кого выбираете? Гитлер-то был избран легитимно, всем народом.

– То есть он хотел сказать: смотрите, какую серую личность вы выбираете?

– Ну, в общем, да, конечно. И Ленин ведь был не подарок. Все кричат: «Гений, гений!» А в чем гений? Как адвокат он ни одного процесса не выиграл. Как философ – спроси любого философа, он объяснит, какой Ленин был философ. Он был политик, был хорош в споре, был обаятельной личностью в убеждении. Но и Троцкий не хуже был, и Плеханов.

Я искал его подлинного в воспоминаниях, еще не заретушированных 37‑м годом. Крупская вспоминает, как в Париже на улице Ленин спорил с каким-то меньшевиком, держал его за пуговицу и не отпускал, пока не высказал все, что хотел. Мне увиделось в этом его кромешное одиночество. Так он у меня держит за пуговицу Сталина. Ленин был огненно рыжий, весь в веснушках. Я боролся за каждую веснушку.

– В общем, речь идет не о проблеме гения и злодейства?

– Нет, для меня этого не было. Потом, понимаешь, задачи режиссера и актера совершенно разные. Мое дело было понять на птичьем языке, чего он хочет. Он не всегда мог это четко объяснить. Это счастье для актера, когда он может распахнуться и полностью довериться режиссеру. Я дважды в фильмах появляюсь обнаженным, и пошел на это с легкостью, потому что понимал, что просто так Сокуров ничего не делает. Вот это почти детское тельце парализованного человека, которого вынимают из ванной… Причем это был первый день съемок, все в шубах, в куртках, а я голый. Через неделю я потерял голос. Слава Богу, озвучивать надо было только через полгода.

Зон говорил нам: «Чем неудобнее актеру, тем лучше зрителю». Живые реакции, а не просто застывшая форма. У нас сейчас все больше застывшую форму играют.

– Профессия профессией, но художник еще и человек. Сальвадор Дали рассказывал, что, когда писал одну из первых своих картин, то заглянул в такую бездну, что чуть не сошел с ума. С тех пор он больше не рисковал. А вот ты, играя распад личности, безумие, не ощущал такой опасности?

– Слава Богу, нет. Вот в этом гениальность Станиславского. Одно слово у него есть, магическое «если бы». Это не я – Гитлер, а если бы я, Мозговой, был в этом возрасте, в этой стране, в этих условиях… Я должен ответить на тысячу «почему». Я все знаю про него изнутри, но это не я.

У людей, переживших инсульт, бывает так, что видит половина одного глаза и половина другого. Человек должен все время поворачивать голову, потому что иначе картина не составляется. К этому состоянию трудно привыкнуть, поэтому среди таких бедолаг так много суицидов. Ленин был именно в таком состоянии, и много чего в нем натворил.

– Значит, ты считаешь, что для актера, играющего безумие, не существует опасности самому впасть в безумие?

– Если режиссер додавит, загонит тебя в это состояние, то можно не выдержать. Но, вообще говоря, режиссер должен сделать фарватер: вот сюда нельзя и сюда нельзя – мель. Но дальше по фарватеру он отпускает актера в свободное плавание. Когда я все знаю, я раскрепощаюсь, и начинает работать подсознание.

Перевоплощение

– Трудно актеру переходить от одного такого характера к другому, но ведь роли к тому же и пластически совершенно разные. Не в одном ведь только гриме дело. Об этом в одном из интервью сказал Сергей Юрский: «То, что уничтожено в последние годы в искусстве, для меня осталось высшим достижением: перевоплощение. Я был восхищен, горд за профессию, когда смотрел фильм «Молох». Я разглядывал Мозгового, потому что он мой герой. Разглядывал почти с ужасом. Я искал черты Леонида Мозгового, который учился вместе с моей женой на курсе. И когда находил их, безумно радовался. Фильм «Молох», по-моему, одно из лучших явлений многих лет, а за последнее время самое лучшее. И актер Мозговой в нем невероятен».

– Юрский, несомненно, знает то, о чем говорил Зон: надо идти от себя, но как можно дальше. А у нас учат играть только себя в предлагаемых обстоятельствах. Но ведь это же не я, а он. Сокуров провоцировал меня на импровизации. В Чехове он сказал: «Скажите что-нибудь такое, чтобы партнер рассмеялся». И вдруг я в роли Чехова, глядя в окно, сказал: «А колбасы больше нет». Рассмеялся не только партнер, но и все на площадке. В 91‑м году фраза звучала очень актуально.

– Благодаря перевоплощениям, тебя, небось, и на улицах не узнают.

– Не узнают. И я этому очень рад. Но вот у меня висит афиша Большого зала филармонии. Двадцать лет не приглашали, а теперь пригласили. Имя стало известным. А так, что такое слава, я не знаю. Денег не прибавилось. Ну, получил я, конечно, больше, чем получаю в Ленконцерте. Но кто-то пошутил, что получил я столько, сколько западные звезды тратят на такси.

– Ты продолжал ощущать уроки Зона, работая в кино?

– Школа Зона… Нас учили, не поучая, понимаешь. Зон умел вытаскивать природу. Взять хотя бы таких разных его учеников: Кадочников, Трофимов, Эмма Попова, Зинаида Шарко, Алиса Фрейндлих, Дьячков, Виторган… Оставаясь верными себе, все они сыграли в кино и на сцене чрезвычайно разные характеры.

Достоинство

– Леня, как тебе, пройдя через Музыкальную комедию, Областную филармонию и Ленконцерт, удалось не повредиться и сохранить себя, свежую тягу к искусству?

– Я думаю, спасала литература. Помнишь, я читал тебе и еще нескольким нашим друзьям первый свой моноспектакль? Потом была композиция «Мое поколение в стихах и песнях». Все работы, если не делал с ней, то проверял на Ксении Владимировне Куракиной, нашем замечательном педагоге по речи. А у нее вкус был отменный. И никогда не читал «Да здравствует!» (может быть, потому что у меня тенор), всегда читал то, что хотел. В результате сейчас у меня в репертуаре Достоевский, Чехов, Набоков, Окуджава, Давид Самойлов… Окуджаву я вообще прочитал более полутора тысяч раз за пятнадцать лет.

– Булат Шалвович спектакль видел?

– Видел. В музее Достоевского. Мне было трудно рассказывать ему о нем его же словами. Но ему понравилось.

Мы были читающим поколением – вот в чем дело. И потом: хотя я никогда не был диссидентом, чувство достоинства во мне как-то воспиталось. Однажды у меня был конфликт с бывшим директором Областной филармонии, кагэбэшником. За что-то он решил меня проучить, лишил всех концертов. Но я выдержал. Сломать меня было нельзя.

– Сейчас ты снова на эстраде, пытаешься нести слушателям литературу. Однако литература, как к этому ни относиться, постепенно уходит из нашей жизни. Не ощущаешь дискомфорта?

– Нет. Хотя чтецкий жанр, да, уходит. Прошли времена, когда публика ломилась на Перельмана, Давыдову, Журавлева, Кочаряна. Еще Гоголь говорил, что чтение когда-нибудь заменит театр. Потому что мизансцены, решение образа уже ограничивают фантазию, а чтение ее раскрепощает. Однако и читать стали меньше. Тем не менее, у меня в прошлом году было семь концертов в Малом Драматическом Театре. Полные залы приходили на Пушкина, Некрасова, Есенина. Нужно, оказывается. Возможно, когда-нибудь с помощью компьютера научатся напрямую переводить воображение в изображение. Но театр все равно не кончится, там живой артист.

– То есть здесь, может быть, больше потребности в общении, чем чего-нибудь другого?

– Конечно. Уход в виртуальную реальность – это же болезнь. А жизнь-то в простом. Жизнь в том, чтобы жить. Она к тому же так коротка. Хорошо об этом написал Светлов: все мы знаем, что умрем, но когда смерть приходит, она производит несколько ошеломляющее впечатление. Поэтому дело не в искусстве. Сокуров не зря, не кривляясь вовсе, сказал на ретроспективном показе своих фильмов: «Я вам очень благодарен, что вы оторвали свое время от близких вам людей и пришли смотреть фильм». И это действительно так: фильм можно посмотреть и завтра, и послезавтра, а близкий человек может завтра или послезавтра умереть.