Записки прижизненно реабилитированного - Ян Янович Цилинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я не с высотки, а с киносъемок, — нашелся Иголкин. — На «Мосфильме» готовят ленту про концлагерь.
— Зачем у тебя номера на одежде? Немцы выжигали номера на руке, — не успокаивался любопытный посетитель.
— Кинофильм про японский концлагерь, — объяснил самозваный артист.
— Когда наконец ты присоединишься к нам?
Василий принял приглашение и, чтобы скрыть номера, убрал ноги подальше под стол и прижался к спинке стула.
— Почему ты не пьешь пиво?
— Я без денег.
— Ерунда, мы угощаем, не стесняйся!
За пивом, которое оказалось не только свежим, но и неразбавленным, раками и приятным разговором время летело незаметно. Василий посмотрел на часы у соседа и пришел в ужас. На Медном Руднике начиналась вечерняя проверка.
«А вдруг мне припишут побег и намотают новый срок?» — подумал амнистированный преступник.
Сославшись на неотложные дела с киносъемками, он простился с компанией и устремился к выходу. У гардероба стояли двое. Это оказались директор «Пушкин-бара» и Доберман. Давид был в заграничном темно-синем костюме в полоску, его рыжеватые волосы блестели от бриолина. Директор смотрел на Давида преданным взглядом, и со словами: «Пеностойкость замечательная, прозрачность с блеском, цвет соответствует типу пива, аромат чистый, свежий и выраженный, вкус полный, чистый и гармоничный, а хмелевая горсть мягкая и слаженная», — пожимал ему руку. При расставании в лапе у Добермана оказался небольшой чемодан из крокодиловой кожи. Давид миновал швейцара и вышел на улицу. Этот известный на всю Москву вышибала склонился в поклоне. Василий догнал инженера на углу у Тверского бульвара.
— Давид, мы опаздываем к проверке, — напомнил Василий, стараясь не выдавать своего волнения.
— Нашел о чем беспокоиться. Закрой, а теперь открой глаза, — без всякого перерыва сказал Доберман. Василий последовал совету инженера.
Они стояли на прежнем месте в недостроенном бродильном цехе пивзавода на Медном Руднике. В нем возвышались ожидающие наращивания танки. На Давиде была лагерная одежда первого срока, на волосах не осталось следов бриолина. Чемоданчик из крокодиловой кожи исчез.
— Давид! Директор Алибеков и ты быстро прогорите на этих танках, — предостерег Василий.
— Мы? Никогда! — усмехнулся Доберман. — Согласно паспорту на изделие и приемно-сдаточному акту, танки останутся такими, какие они есть сейчас. А за лишний объем, который дает наращивание… — Давид махнул рукой. — Смотри! — Резервуары немного расширились. — …никто не отвечает. Мы про него ничего не знаем, и документы за нас.
— Но вас заложат директор «Пушкин-бара» или любой заведующий пивной палаткой, если их поймают на левом пиве!
— Директор? Никогда. Ему это невыгодно. Он подпадет под групповое хищение. Торгаши, с которыми имеет дело Алибеков, — народ тоже тертый. — Помолчав, Давид добавил: — Они могли бы расколоться на Лубянке, но это место не для них.
— Послушай, Доберман, — сказал Василий, — проект твой гениален, но сам ты редкое дерьмо. Недавно ты отказал в пайке хлеба и в махорке для передачи в БУР Роману. И не болтай, — прервал Иголкин начавшего оправдываться Давида, — на самом деле тебе на него начхать. Когда-нибудь сам побываешь в БУРе и тогда поймешь, что значит передача.
В БУР заключенные старались не попадать. Они содержались там на тюремном режиме, то есть находились все время, кроме рабочих часов, под замком, и были изолированы от зоны лагеря. Получение писем и посылок не разрешалось. Работы назначались самые тяжелые, а паек штрафной — 650 граммов черного хлеба и жидкая баланда. Наказание БУРом накладывалось за самые различные провинности — от дерзости надзирателю (была ли дерзость, определял он сам) до невыполнения нормы. Случалось, что решение об изоляции заключенного принимал кум, который знал о дурных наклонностях своих подопечных и хотел этой предупредительной мерой пресечь вынашиваемые тайные мысли о побеге или восстании в лагере. Роман Прокопенко, рабочий из Киева, попал в БУР за пение. Этот человек не мог не петь и пел всегда, хотя никто не понимал, откуда у него брались силы на это. Его звонкий и мелодичный голос, какой бывает только у украинцев, проникал в сердца слушателей, и людям казалось, что нечистый смрад барака сменяется на ласковый воздух Полтавщины. Прокопенко был родом из этих мест. Выступления Романа не нравились бандеровцам и начальнику лагпункта капитану Гусаку. Бандеровцы считали, что украинские песни положено петь только героям батальона «Нахтигаль», а капитан знал, что никаких песен в лагере ни петь, ни слушать не положено. Особенно опасную тональность, по мнению капитана, пение приобрело после прибытия на Медный Рудник итальянца Джузепе Вичини. Этот тридцатипятилетний механик сошел в 1951 году с борта своего судна в Ленинграде и попросил о предоставлении политического убежища. На родине он входил в ряды ультралевых. Органы быстро разобрались в сути дела и разоблачили Вичини, который был, не ведая об этом, агентом американской разведки. На Медном Руднике встретились две великие певчие цивилизации. Роман и Джузепе подружились. Один из них дополнил свой репертуар неаполитанскими песнями, а другой — украинскими. Они любили петь дуэтом, преодолевая в песне языковой барьер.
Незаметно приблизившись к Прокопенко, который сидел на вагонке и тихо мурлыкал себе под нос неаполитанскую песенку, Гусак произнес:
— Значит, опять поешь не по-русски?
— Пою не по-русски, — согласился Роман, поднявшись, как и положено, перед гражданином начальником.
— Теперь будешь петь в БУРе, — сказал капитан ласково, словно определяя заключенного на блатную работу в пекарне. Украинский акцент тягучей речи Гусака ничем не отличался от акцента, с которым говорил Прокопенко, но казалось, что эти два существа прибыли на Землю из разных галактик.
Лагерники старались помочь своим товарищам, попавшим в БУР. Роман был для Василия человеком, которого он не мог оставить в беде. Неожиданно Иголкину представилась возможность сделать передачу Прокопенко. На это вызвался фельдшер, который скоро отправлялся в БУР. Василий шел по лагерю и думал, где можно быстро раздобыть хлеба и махорки. У него самого в этот момент никаких припасов не было. И тут его осенило: «Надо попросить у Давида!» Студент знал, что Доберман обязан Прокопенко, который в трудное для инженера время делился с ним посылками. Роман был широкий и щедрый человек. Он не прошел мимо забитого и голодного новичка.
— Давид, дай хлеба и махры для Ромы. Он угодил в БУР! — сказал Василий, ворвавшись в секцию барака, где помещались придурки. Работающий дневальным плотный бандеровец, в обязанности которого входила функция вышибалы, хотел было выпроводить пришельца, но, узнав студента, отошел. Доберман сидел на табуретке и уплетал всухомятку здоровый ломоть белого хлеба, густо намазанный абрикосовым джемом. Белый хлеб он добыл в пекарне, а джем купил по
