Записки прижизненно реабилитированного - Ян Янович Цилинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кто такой Рома? — невнятно спросил инженер, продолжая жевать.
— Как кто? Ты же с ним на одной вагонке валялся! — задохнулся от возмущения Василий.
— Ах, этот. Надо поменьше петь и свое иметь, — произнес Давид и, довольный шуткой, залился смехом. Его лупоглазое лицо выражало восторг, а большие голубые глаза навыкате от избытка чувств еще больше вылезли из орбит. В своем равнодушии к чужой боли и самодовольстве Доберман был омерзителен.
Иголкин понял, что если он еще на секунду задержится в секции, то ударит инженера, и бросился к выходу. Две пайки хлеба и пачку махорки ему дали работяги безвозмездно.
— Я держу слово, — продолжил Василий свой разговор с Давидом на пивзаводе. — Давай твой адрес. Не бойся, к куму не хожу!
Василий получил адреса и явки, по которым через вторых лиц следовало выйти на Анатолия Тимофеевича Марченко, и запомнил текст сообщения для главы концерна. В этот день Доберман через Канатжана Бальзаковича отправил письмо в Москву. Он уведомлял Паука о предстоящем визите студента. Письмо было написано в иносказательной форме и адресовано вовсе не Марченко. Призраки Медного Рудника и БУРа отступили от Давида.
4. Визит к Пауку
Иголкин выполнил поручение Добермана и в первые же дни по возвращении в Москву повидался с главой концерна. Встреча состоялась на квартире, расположенной на втором этаже ветхого деревянного дома на Гороховской улице. Строение находилось глубоко во дворе, за клумбами и кустами. В средней по размерам комнате, помимо самого Паука, были два человека, в которых студент безошибочно определил урок. Один из них, молодой красавчик с кукольным лицом и пустыми глазами, стоял заложив ногу за ногу и прислонившись ягодицами к краю стола, а второй, массивный и мускулистый человек средних лет («Медведь», — подумал Василий), сидел в глубоком кресле и отрешенно думал о чем-то своем. Они напоминали отъевшихся и изнывающих от скуки шестерок, которых пахан держит при себе и не пускает в настоящее дело.
— Студент, какие цифры стоят впереди четверки? — неожиданно спросил Анатолий Тимофеевич после короткого, ничего не значащего разговора.
— Две восьмерки, — ответил Василий, догадавшись, что речь идет о его лагерном номере.
— Какие глаза у Давида?
— Голубые, навыкате, один с желтизной.
— Желтизна на правом?
— При мне была на левом, — грубо ответил обиженный недоверием Иголкин.
— Говори, с чем пришел, — приказал Марченко, удовлетворившись результатом проверки.
— Давид просил нарастить танки на пивзаводе на Медном Руднике. Завод расположен около лагеря, где он загорает. Поехать туда нельзя. Запретная зона. При согласии вам надо связаться с директором завода и вызвать его для переговоров в Москву. Вот адрес, фамилия, текст письма и данные о заводе. — Василий подал заранее приготовленную записку.
— Давид и там развернулся, не может сидеть без дела! — улыбнулся Паук. — Интересно, какой ему будет процент?
— Самый высокий, — ответил студент, — спасенная жизнь!
Марченко пожалел, что задал вопрос. В глазах гонца промелькнули такая боль и тоска, что стало не по себе. Но чувства могли завладеть Пауком только на секунду. Реакция студента подсказывала, что человек с таким жизненным опытом может быть полезен для дела. Об этом же сообщал Доберман.
— Я должен выполнить наказ Давида, — сказал Марченко. — Он прислал письмо и просит вернуть тебе должок. Возьми, здесь пять кусков[27]. — Паук протянул толстый пакет. Его щедрость объяснялась не только просьбой Добермана, которая действительно была передана в письме, но и стремлением прикормить и приманить к себе студента.
— Какой должок? — удивился Василий.
— Давид просил расплатиться за шапку, — пояснил Паук.
Предназначение шапки в лагере
Василий вспомнил происшествие с шапкой. Мелькнула картина Медного Рудника. Было начало дня. Бригады ушли из лагеря. Он получил в санчасти у знакомого врача освобождение от работы на один день и теперь болтался по зоне, наслаждаясь тишиной и покоем и стараясь не попадаться на глаза начальству. По положению, больной должен был находиться в бараке. Иголкин зашел в уборную на 250 посадочных мест, которую все называли, как се окрестил троцкист, «великая стройка коммунизма», и оторопел. На коленях стоял Доберман и лизал обледенелый толчок, а рядом находился надзиратель, пинками понуждающий его к этому действию. Надзиратель имел ласковое прозвище Сверчок. Очередной пинок сотряс Давида. Сбившаяся на затылок шапка слетела с головы и исчезла в выгребной яме, что вызвало у Сверчка приступ смеха. Повеселившись вволю, гражданин начальник повернулся к выходу, так и не объяснив Давиду, в чем заключались его злодеяния и нарушения режима. Он мучил Добермана лишь из желания поиздеваться над инженером. Давид еще не пробился в придурки и состоял в бригаде, занятой на очистке уборных и другой грязной работе в лагере. Члены бригады традиционно служили объектом шуток надзирателей и придурков.
Василий благополучно улизнул от надзирателя, переждал минут тридцать, нашел бывшего полицая, а теперь начальника каптерки, который углубился в игру в нарды с изменником Родины азербайджанцем-дневальным, и уговорил его оторваться от азартного занятия. Лет десять назад начальник каптерки был партизаном и по заданию подпольного обкома работал начальником полиции в селе Средние Булевичи в Белоруссии. Документы о направлении его в полицию в условиях оккупации не составлялись, а лица, планировавшие операцию, все погибли. Это обернулось партизану пятнадцатью годами каторги. Его партнер по азартной игре в своей прошлой жизни собирал старинные народные песни и почему-то решил, что они сохранились не только на его социалистической родине, в солнечном Азербайджане, но и у соплеменников за кордоном, в Иране. Собиратель подал несколько прошений о кратковременном выезде за границу с целью знакомства с эпосом и настаивал на их удовлетворении. Органы поняли, что заявитель вынашивает намерение навсегда оставить солнечный Азербайджан, и пресекли его преступные намерения. Собиратель был осужден по статье 58-1а (измена Родине в мирное время гражданскими лицами) всего на десять лет (тут были учтены какие-то смягчающие обстоятельства) и по статье 58-5 (склонение иностранного государства, то есть бывшей Персии, к объявлению войны против СССР). Эту статью филологу пришили по совершенно непонятной причине — за сочувствие давным-давно разгромленной партии мусаватистов.
В каптерке Иголкин взял принесенную на всякий случай шапку-ушанку. Шапка была не нова, но вполне прилична. Он знал, что ушанка нужна заключенному не только по прямому назначению, то есть для
