Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

– Кто его знает, чья вера лучше. Однако греческая церква покрасившее, благолепней славянских святилищ. А попы? Попы своего бога славят, милосердный-де, заботливый. Велят их, попов слушать, князю повиноваться, ибо так бог желает. Грешникам вечными муками грозят.

– Что ж ты, – спросил Рудый, прищурясь, – в греческую веру переходишь?

Беляй вздохнул.

– Боязно. А ну как попы врут, и Перун родией поразит за измену? А ежели правду говорят, не в Навь попадёшь, а в ад, на вечное мучительство? Подумать надо.

Добрыга не спорил, проворчал только:

– Это как же милосердный, коль грозит вечно на сковородках поджаривать да в котлах варить? Тако нурманнский Один делает.

Промолчал Беляй, не нашёлся с ответом. Не крепок ещё в вере был.

Иакинф – корчий подмастерье уже не дичился грека, разговаривал с попом свободно – сурово изрёк:

– Не о том думаешь, парень. С князем Бог разберётся. О душе своей думай, скверну изгоняй. Бесовские праздники настанут, кощуны не слушай, ибо то мерзость для Отца нашего Небесного, на игрища не ходи. В молитвах усердствуй, очищай душу, говорю тебе, готовься к крещению. Скоро крестить буду новообращённых. Учи Символ веры, заповеди Господни, испытай совесть свою. Ходи почаще к Никодиму, он всё объяснит.

Четырежды в седмицу с тремя новообращёнными заучивал Беляй символ веры, заповеди, разбирал притчи Иисусовы. От одной притчи совесть Беляева спать не давала. Иисус велел богатство нищим раздать, а он отца-мать всё никак из закупов не выкупит. За седмицу до масленицы поговорил Беляй с Добрыгой.

Добрыга поил, кормил, давал жилище, одевал. Излишек денег оставался у него. Ковач в конце года считал прибыток, делил по труду. Куны требовались то на новую избу, то на телегу, то на что иное. Подмастерья ковачу доверяли, уговор был на слово, ряд не составляли. Когда Дубок женился, Добрыга сам, без просьб, выделил долю. Дубок свадьбу справил, жену приодел, горницу обставил, ещё и осталось про чёрный день. Жили по-прежнему вместе, ели-пили за одним столом. Потому Беляй не сомневался. Слово ковача надёжней всякого ряда.

Добрыга выслушал подмастерье, кивнул.

– Доброе дело задумал. Один к Будяте не ходи, вместе пойдём.

Беляй облегчённо вздохнул. С Добрыгой дело верное, перед ковачем Будята кобениться не станет. Поёрзав на лавке, парень поскрёб затылок.

– Ну, ещё какое дело есть? Чего закручинился?

– Да-а, вот что. Жениться осенью хочу, – разом выпалил Беляй и сжал зубы.

– Хо-хо! Вот это дело! – Добрыга мощно опустил могутную длань на плечо подмастерья. Тот даже не покачнулся. – Давно пора. Хватит тебе в истобке ютиться, в новой избе всем места хватит.

Дубок ткнул локтём Рудого.

– Гляди-ко на нашего молчуна! Спроворил девку, а нам ни слова. Ай да Беляюшко!

– Так о чём печаль-то? Ай жениться боязно? – засмеялся Добрыга. – Так девке в мужатицы ещё страшней идти.

– Да не о том речь. Деньги же нужны.

Весельчаки притихли. Ждали ответа мастера. Тот отвечал, не задумываясь.

– Нашёл о чём кручиниться. Женись, играй свадьбу, делай всё как надо. Своих денег не хватит – я добавлю. Не печалься, отработаешь, отдашь. Мы – ковачи, не бояре. Нам резы да закупы не нужны. Не печалься! – повторил Добрыга весело и поднялся с лавки.

В этот день Беляй был готов работать без роздыха.

4

К Будяте пошли на следующее утро втроём, прихватив с собой Дубка в свидетели. В корчинице остались Рудый и подросший Ставр.

Богатый гость готовился к летнему торгу, осматривал с тиуном пушнину. Поглядев на просителей, недовольно проворчал, что занят. Не будь рядом Добрыги, ходить бы Беляю за заимодавцем и день, и два. С Добрыгой, отложив шкурки, Будята поздоровался за руку, Беляю и Дубку едва кивнул. Пожевав толстые губы, посетовал на недосуг – с утра до ночи занят, передохнуть времени нет, за всем глаз да глаз нужен. Добрыга поддакнул:

– Оно верно, оно так. У нас вот тоже дела в корчинице стоят.

Будята намёк понял, засопел, велел тиунам продолжать осмотр, вышел со склада.

Солнце припекало по-весеннему. Двор гостя, застеленный лиственными плахами, был очищен от снега. Плахи, нагретые горячими лучами, парили. Деловые записи Будята хранил в особой горнице, в первом ярусе огромной избы. Сопя и отдуваясь, словно совершал тяжкую работу, гость извлёк из ящика потёртый лоскут телячьей кожи с рядом, из другого ворох берестяных свитков с отчётами огнищанина о выплате и отработке долгов закупами. После подсчётов, сверок выходило – должны Беляевы родители две с половиной гривны. Беляй возмутился:

– Да отец давно всё выплатил.

– Глянь-ко, – Будята посунул по столу свитки, – он все шкурки вторым сортом сдавал. Сдавал бы как в ряде записано, рассчитался бы уже, не спорю.

Беляй грамоты не ведал, ковач же, хоть и не велик грамотей был, читать всё же умел. Сверка повторилась сначала. Добрыга считал, морща лоб, Будята ревниво следил, сопел обиженно. Итоги подсчётов не сошлись. Будята вскочил с лавки, раздражённо рявкнул:

– Порази меня Перун, коли соврал. Две с половиной гривны.

Стали считать вдвоём. Добрыга одолел, выторговал половину гривны.

– Ладно, – буркнул Будята, – давай куны. Порядок знаешь? Коли закуп выплачивается до отработки, платить надобно вдвое.

Беляй отвязал кошель от пояса, высыпал куны на стол, подвинул Будяте. Потянулась новая тягомотина. Кун и ногат насчитали на гривну. Остальные Беляевы накопления составляли резаны. Будята засопел пуще прежнего, не понравилось богатство должника, но достал коромыслице, гирьки. Глядя, как Беляй собирает в кошель оставшиеся после уплаты долга резаны, облизнулся, губы поджал. Беляй посмотрел весело, подмигнул.

– Пиши расписку, Добрыга и Дубок – видоки.

Будята расписку от сердца отрывал. Нашёл старый квадратик кожи, стёр ставшую ненужной старую запись, накарябал новую. Про выкуп избы буркнул:

– За глаза как продам? Передай на словах огнищанину, пускай осмотрит пока. Приеду, решу. Пока пускай живут.

На второй день масленицы попросил Беляй у Добрыги лошадь, повёз весть в сельцо. Он бы и в первый день умчался, да хотелось Годинку повидать. Целый день провели на игрищах.

По случаю праздника огнищанин был полупьян, делами заниматься не хотел, но от Беляя не так-то легко было отделаться. Тупо прочитав расписку, огнищанин поморщился, крякнул, словно с кровным расставался.

– Масленицу справим, тогда и избу посмотрю. Изба, хоть и мала, но добрая, не меньше двух гривен будет стоить.

Беляй сплюнул, но спорить не стал. В избе не повернуться, но жить-то где-то надо.

Заветный лоскуток кожи, давший свободу отцу и матери, подержала в руках вся семья. Беляй отдал отцу все куны и поутру, несмотря на уговоры родных, отправился в Новгород – повидаться с суженой в оставшиеся свободные дни.

Куны кончились, но печали о том не было. Добрыга обещал, значит, сделает. Однако какой поганец Будята – обманом гривны наживать. И как ему перед людиями не соромно? Про таких Христос сказал: скорее велблюд в игольное ушко пролезет, чем богатей в рай попадёт. А велблюд с доброго коня будет, так Никодим объяснял. Да разве примет Будята Христову веру? Да ни за что.

Радостной представлялась Беляю жизнь. Впереди – женитьба на любимой. Сейчас душа его очистилась от скверны благодаря богоугодному поступку. Хороши заповеди Христовы – от них всем легко и радостно.

Новая вера пришла к Беляю вместе с любовью и потому была радостной и светлой. Будучи поначалу докукой, которую надобно совершить, дабы достигнуть желаемого, постепенно она овладела им. Христиане, с которыми парень встречался в Никодимовой избе, были обычными людьми, как Добрыга, Дубок, Рудый, как он сам. И жили христиане по главной заповеди русичей – живи по правде, бога славь. Собираясь вместе, они не только молились, но и говорили о своём, житейском, потому и ведал об их жизни. Слушали не только попа, сами рассуждали о вере. Гончар Иван объяснял:

– Ты мурашиную кучу в лесу видел? Сам размысли, нас как мурашей, а бог один. Он как за всеми присмотрит? Живи по заповедям божьим, молитвы возноси, он услышит.

Радостный, просветлённый поведал Беляй отцу Иакинфу о добром поступке, что душа его очистилась от скверны и готов он принять крещение. Поп посмотрел сурово, изрёк:

– О плоти бренной печётесь, о душе забываете. Не доходит до ваших закоснелых душ слово Божье. Церкви Христовой не имеем, по избам молимся, а вы?

Обида и зависть глодали отца Иакинфа. Скитался епископ, аки пёс бездомный. В Городе епископ Амвросий имел церковь Преображения, построенную доброхотством богатых гостей, торгующих с заморскими странами. Здесь же, в Славне, жили ремесленники, чьи скотницы от гривен не ломились. Да и мало их было, принявших святую веру Христову. Упорствовали русичи в неверии. Помощи ждать неоткуда, ни от Корсуня, ни тем паче от Константинополя. С Константинополем и Амвросий, и Иакинф были не в ладах. В гордыни жили патриархи константинопольские. В гордыне своей не хотели видеть действительности, требовали несбыточного – службу править по-гречески, покоряться Империи. С Константинополем свяжись – патриарх тут же мзду потребует. Империя – глотка ненасытная. Потому епископы, нёсшие веру Христову на Русь, жили сами по себе. Решения соборов блюли, но с Константинополем не якшались, хотя и придерживались правой веры, а не латыньской. Церковь, церковь ставить надо, тогда легче обращать язычников в святую веру. Но паства не понимала того, потому и ярился отец Иакинф на бестолкового простолюдина.