Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

Два лета тому пришла из Киева благая весть. Окрестил киевский поп Владимира. И вот уже два лета всякими хитростями великий князь склонял к новой вере боярство, дружину и старцев градских, киевских. Но слишком медленно продвигалось дело. И в размышлениях своих Иакинф подумывал, что не только слово да молитва потребны для обращения язычников, но и меч. В Новом Завете о том прямо сказано. Удержать крещёных от бесовских плясок да игрищ – княжья воля потребна. Сколько новгородское священство ни билось, всё без толку. Князя, князя-христианина в Новгород надобно. Князя с верной дружиной. Новгородская верхушка вместе с тысяцким верховному волхву Богомилу покорны. Богомил же – главный противник священства в Христовой вере.

2

Трое холостых парней, среди них и Ставр, по-прежнему жили в истобке. Добрыга ворчал: новая изба стоит, а они в тесноте ютятся, сколько дров зря расходуется. Добриша посмеивалась:

– Сам-то почто в старой избе живёшь?

Добрыга находил ответ:

– Я новую избу для молодых ставил. А в этой родился, в ней же и помру. Мне здесь привычней. А истобку разберу на дрова осенью, коли не перейдут. Чего нашли в той истобке – не повернуться, зимой топи, не топи, тепло, пока печь топится.

Истобка и правда в сильные морозы промерзала так, что поутру углы инеем покрывались. А вот привыкли, столько про новую избу говорили, а теперь расстаться не могут – привыкли.

Беляй долго лежал без сна, ворочался. Не вынес тягучих дум, встал, зачерпнул берестяным ковшиком воды из деревянной бадьи, долго пил студёную влагу. Ставр пробудился, спросил:

– Ты чего? Ай вставать пора?

Рудый, мастеривший что-то в корчинице после ужина за полночь, спал беспробудно.

Беляй буркнул:

– Спи, рано ещё.

Утерев рот, повалился на полати, закутался в сукмяницу, истобка к утру выстыла изрядно. Поворочавшись, накрылся овчиной и, пригревшись, наконец уснул.

Думы не оставили в покое и днём. Неунывающий Рудый, когда сидели, передыхая, на лавке, испив квасу из берестяного черпака, ткнул локтем в бок.

– Чего кручинишься, паря? Ай женитьбе не рад? Смутил девку, а теперь взад пятки?

Беляй поморщился, промолчал.

Вечером, после ужина, когда женщины сели за стол, а мужики рядком расположились на конике, спросил у Добрыги:

– Скажи, где, у кого, правда? Ты вот говорил, мы ковачи, мы резы не берём. Выходит, у нас своя правда, у бояр, вотчинников – своя? Христос учил: почитай родителей своих, люби ближних. Я родителей от закупа освободил, а поп недоволен. Те деньги на церкву отдать надобно было, а о родителях молиться. Нешто им от моих молитв лучше б жилось? А волхвы учат – живите по правде. Так по какой правде жить? Какая правда настоящая, коли всяк за свою держится?

Дубок со Ставром, души коих не маялись разгадкой смысла бытия, оставили прибаутки, притихли, ждали слова старшего.

Старший посопел, потёр кулаком нос.

– Хоть про резы и закупы в Новгородской правде писано, я так мыслю, не правильно то. В Прави того нет. В Прави другое. Человек трудами своими жить должен. А на чужой беде жировать да скотницы набивать – то не правда, то богатеи придумали. Полоняников и тех, сколь поработают, на волю отпускают. Сварог такому не учил, чтоб за куны вольного в закупы или обеля обращать. Живи трудами своими, не обижай никого, с чужой беды прибытку себе не ищи, вот и есть правда. Чему ваш Христос учил, не знаю. Знаю, родителям помогать – благое дело. Наши боги так учат, и Род, и Сварог, и Святовит. Коли отец немощный, кто ж ему поможет, как не сын? То наши боги тебя надоумили. По правде ты поступил.

Женщины за едой прислушивались к серьёзному мужскому разговору. Добриша, не выдержв, обернулась, сказала и своё слово:

– Ты, Беляй, и не думай. Правильно сделал. Мало ли чего поп удумает. Родителей брось, а деньги на церкву отдай! Нашим богам никакие церквы не нужны. Святилище миром строили.

3

Разногласия с отцом Иакинфом не поколебали решение Беляя принять крещение. Поп был чужаком, и слова его были словами чужака. Как ему понять душу русича? Не мог Беляй радоваться жизни, когда родичи в неволе живут. Прав гончар Иван: живи по заповедям, да свою голову на плечах имей.

Перед крещением одиннадцать новообращённых – шестеро мужиков, три мужатицы, две из коих были с дочерьми-юницами, – ночевали в Никодимовой избе, дабы спозаранку идти на Волхов. Иакинф далеко за полночь толковал о таинстве крещения. Читал из Нового Завета о крещении Спасителя, пояснял, почему крестятся водой, что есть вода при крещении. После каждого крещаемого пытал о верности вере.

К реке подошли, когда солнце едва показало свой лучезарный лик. Только-только прошли ляльники, от одного взгляда на мутную после половодья воду пробирал озноб. Первыми крестились мужики, жёны с юницами остались за кустами тальника, дожидались своей очереди.

Беляй вторым ступил босыми ногами на колючую востолу, развязал пояс, скинул верхнюю одежду, обернулся к восходящему солнцу, опустил долу руки. Иакинф трижды дунул, притянул взглядом. Было в том взгляде и повеление, и вопрошание. «Создал Господь Бог человека из праха земного и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою». «Благословляю!» – словно с небес раздавался распевный голос. Вот теперь свершается нечто, что сделает его совершенно иным, угодным всемогому и всеблагому Богу. А поп уже держал руку на его склонённой голове и читал молитву. Повинуясь властной длани, Беляй повернулся на запад, та же властная длань толкала в спину, ушей достиг раздражённый шёпот:

– Говори! Никак все наставления забыл?

Беляй встрепенулся. «Да-да, ведь он же должен сказать». Пред внутренним взором предстал лик Пречистой Богородицы, Спасителя, виденных в церкви. Их сменили капи, волхв, во мраке ночи добываюший огонь, пляшущие кобники. Пред ликом Богородицы, Спасителя и волхв, добывающий огонь прадедовским способом, и кобники, извивающиеся в танцах, показались смехотворными, тёсанные топором капи – уродливыми. Всё вместе – мелким, ничтожным пред величием Бога. Беляй воздел руки, с чувством сказал:

– Отрекаюсь от сатаны и бесов, изгоняю их из сердца своего.

Повинуясь руке Иакинфа, обернулся на Восток, молвил:

– Сочетаваюсь!

Вдали, в туманце над рекой, пронзаемом радостными лучами солнца, появился образ Богородицы, ласково глядевшей на новообращённого. Глаза у Беляя заслезились, дрогнувшим голосом произнёс символ веры:

– Верую во единаго Бога Отца Всемогого, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго. Иже от отца рождённого прежде всех век, Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, несотворенна, подобосущна Отцу… И в духа Святаго, Господа Животворяща, Иже от Отца исходящаго… Исповедаю едино крещение во оставление грехов. Чаю воскрешение мертвых. И жизни будущаго века. Аминь.

Произнеся символ веры, Беляй земно поклонился на восход и, не чувствуя холода студёной влаги, вошёл в реку по грудь и трижды окунулся. Течение было сильным, невольно шагнул пару раз. На берегу ждал Никодим, протягивал белые порты.

По дороге домой чернявый Гюрата, приблизившись, зашептал в самое ухо, дабы не услышал Никодим:

– Почто поп мужей и жён раздельно крестит? Мы ж теперь все чада божьи! – гоготнул, довольный.

Староста всё же услыхал. Сплюнул в сердцах под ноги, попенял с укоризной:

– Ты ж крестился только что, Гюрата! О том ли мыслишь! О божественном думать должен, а у тебя похоть на уме! И когда! В святое крещение. Эх-хе-хе, только калёным железом грехи из вас и выжечь можно. Это ж крещение, не Купала!

Беляй не слушал ни шутки остроумца, ни брюзжание старосты. Душа его радовалась. Коль привиделся ему лик Богородицы, знать, Матерь Божья мирволит ему, иначе зачем бы лик свой явила. Ежели так, наверняка поможет соединиться с Годинкой, ничего иного ему и не надобно.

Глава 13

1

К нынешней осени Гудиша заметно поплохела. С лета попритихла: не сновала с раннего утра по двору, не донимала сына поучениями, не толклась в избе, когда невестка обед стряпала. Облюбовала чурбачок, на коем Желан лучину щипал, да сидела на нём целыми днями тишком. Сидела вроде от всех отгороженная, будто одна на всём белом свете, словно и дела ей нет до домашних: бормотала не поймёшь что да теребила понёву на коленках. Домашние, занятые своими заботами, и внимания особого не обращали. Понятное, мол, дело, старый человек, отдохнуть хочется. Ещё весной управлялась по хозяйству, и корову доила, и галиц на яйца сажала, и нынешнего телёнка матку сосать отучала. В первый выгон скотины наварила да накрасила яиц, огладила ими корову с тёлкой, расстелила поясок в воротах, делала всё, что и в прошлые года исполняла. Ходила с бабами на выгон, строила круг-оберег вокруг стада. А на Купалу уже дома сидела. Млава после прошлогоднего несчастья помаленьку да потихоньку отходить стала. Иной раз лицо от улыбки светлело, когда на внучонка глядела. Внучек ладненький вышел – крепенький да румяный. Гляди, не наглядишься. Бабушку завидит – ручонки к ней тянет, бабушка и улыбается. У Любавы к осени живот в другой раз круглился, знать, ещё внучок на подходе. Как жатву закончили, мужики за молотьбу принялись. Млава с Купавой зернотёрки вертели, торопились из новины настоящих хлебов напечь. Гудиша тут же, при них на своём чурбачке тихой мышкой сидела. Сидела-сидела и говорит Любаве, да весело так говорит: