Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

3

К стенам Царьграда за вещим Олегом шли угличи, дреговичи, сиверцы, словене. Внук князя Игоря собирал полки – черниговский, смоленский, новгородский, киевский, ростовский. По старинке ещё вспоминали, кто из радимичей, кто из сиверцев, чюдин. Все вместе были одного рода-племени – руськими людьми.

Собрать полки в одну рать наметили на Хортчем острове. Появление руськой рати в Олешье не осталось бы не замеченным, потому решили прежде времени не булгачить корсунян. Лодии с Верха заходили на днёвку в Почайну. Кормильцы варили кашу, вои разминались на берегу, зубоскалили с киянами, пришедшими поглядеть на ратников. Воеводы поднимались на Гору, в княжий двор, с докладом о набранной рати. В путь тронулись по большой воде, едва Славутич освободился ото льда.

В своём десятке Голован сдружился с Нежком, подмастерьем гончара из Овруча. Овручский подмастерье природной неторопливостью, рассудительностью походил на старшего брата, Житовия. Разность нравов способствовала сближению. Горячий Голован хотя и ссорился, цапался со старшим братом, привык видеть рядом с собой человека благоразумного, основательного, служившего ему опорой. Но хотя и стал Нежко близким другом и товарищем, самыми потаёнными мыслями Голован с ним не делился. Тугодумом, даже человеком мешкотным Нежко выглядел, пока не приступал к делу. Постигая бранную науку, Голован немало получал тычков и синяков от своего друга. После, когда недавние противники, взопревшие, присаживались отдохнуть на лавку, Нежко, виноватясь перед дружком за синяки, говаривал:

– Не горячись, голову не теряй. Ты распалишься и лезешь напролом, вот и ходишь с синяками.

– Ништо, выучусь, – отвечал Голован, нисколько не обижаясь за доставленную науку. – Я пока жито приловчился молотить, не раз сам себя цепом по лбу охаживал.

Медлительный Тетерев, на котором вырос Нежко, не сравнить с могучим Славутичем. У парня дух захватывало, когда, опёршись локтями о борт, окидывал взором необъятную днепровскую ширь и, раздувая ноздри, вдыхал ни с чем не сравнимый запах большой воды. А уж головановская Песчанка, кою в жаркую летнюю пору куры вброд переходили, представлялась оброненным колоском рядом с увесистым копом. Песчанка носила на себе долблёные челны, вмещавшие самтрет, ежели пятый входил в чёлн, вода переливалась через низкие борта. Управлялись на тех челнах шестом. Лодии с бортами из досок, в которые помимо вожа, кормщика, гребцов вмещалось до тридцати воев, оба друга видели впервые. Управлялась лодия не хлипким шестом, а тяжеленным кормилом, к коему был приставлен кормщик – людин могучего сложения. В Понте, сказывали, в лодии ставят крепкий шест – щеглу с ветрилом из холстины. Ветрило надувает ветер, и лодия бежит по волнам сама собой, и грести не надо. Было чему удивляться сельским парням. Угрюмый ольшанский парень, окружённый чудесами, становился прежним Голованом.

Берега взапуски убегали назад. Ниже Роси лес рвала степь на перелески и отдельные рамена. Ошуюю лес и вовсе сменился необозримой степью. Голован опускал руку за борт, пил из горсти студёную днепровскую воду. Сказывали, в Славутиче водятся такие сомы, что ежели, не согнувши, положить на телегу, хвост по земле волочится. Милую сердцу Ольшанку вспоминал вечерами, днём новые впечатления заслоняли и родных, и сельцо.

Вот и пороги, о которых говорили много, затаив дыхание. Пространство наполнилось усиливающимся рёвом, лицо обильно кропили брызги. Скалы, складывавшие берега, плясали, словно кобники, приходившие как-то в сельцо из Искоростеня. Стремительный бег лодии, торчащие из воды каменные зубья, словно подстерегавшие судно, казавшееся в это время хрупким и ненадёжным, грозили гибелью. Дебелый кормщик с вожем, покраснев от натуги, ворочали упрямое кормило. Обломится, вырвется из ослабевших рук тяжёлое весло – и лодия прямиком влетит в зубастую пасть. Тогда смерть, не расшибутся о камни, так захлебнутся в стремительной студёной воде. Но молодые парни, хоть озноб пробирал от макушки до пяток, скорее бы дали отсечь себе десницу, чем показать робость перед сотоварищами. У Голована восторг риска мешался с ужасом перед возможной гибелью.

– Ну, едрёна корень, вот это да! – кричал парень, подставляя лицо секущим брызгам.

– Что, засвербило! Это не в твоей Песчанке с жуланами купаться! – скалил зубы Нежко.

Пороги, слившись в один, бесконечный и ревущий, остались позади, миновали и Волчье горло, показались Чёрные скалы.

У священного дуба собралось всё воинство. Кому не досталось места на поляне, теснились под деревьями. Пришли все – и крещёные, и некрещёные, и вои, и бояре, и княжья дружина, среди которой уже немало рабов божьих осеняло себя крестным знамением, проносясь в утлом судёнышке мимо каменных зверей. Что с того, что крещёные! Бог далеко, неведомо где, а пороги – вот они. Пришёл и сам князь с ближними.

Боги приняли требы. Гадание показало успех похода. Белый своенравный жеребец благополучно перешагнул через все препоны, не задев копытами ни одного копья.

Глава 2

1

Лодии заполнили бухту, устремились к пологому берегу, подковой окаймлявшему залив. Окрестности огласились ржанием рвущихся на земную твердь лошадей, людским гомоном. Ратники, жители лесов и лесостепей, не привыкшие к морским путешествиям, не менее коней стремились ощутить под ногами надёжную опору, а не зыбкую хлябь. Перекрывая перебранку, перебрёхи, неизбежные при скоплении большого количества людей, звучали окрики десятинников, сотников, призывавших к порядку.

Две сотни вершников под водительством боярина Воробья на рысях отправились к Корсуню, переймать жителей весей, несомненно попытающихся укрыться за крепостными стенами. Верхний воевода наказывал:

– Сгоняйте молодых, крепких мужиков и баб. Старики, дети, всякие не годные к работе пускай уходят в город. Глядите только, чтоб никаких припасов, кормов с собой не унесли. Посады, веси – не жечь.

В тот же день вышла первая сшибка с корсунянами. Из ворот, продираясь сквозь толпу беженцев, выехала сотня лёгких вершников. В сечу не вступали, пометали друг в друга стрелы, покричали обидное злыми голосами, разъехались.

Таких неприступных городниц видеть Владимиру не доводилось. Ни киевские, ни новгородские, ни булгарские, ни червенские не шли ни в какое сравнение с корсунскими. Десять лет назад, отбирая у брата Ярополка великокняжеский столец, подъезжал к Киеву, теряя надежду на успех. Оказалось, зря унывал. Брать город приступом не пришлось. Кияне, коих допекло варяжское засилье, отворили ворота сами. И под Булгаром дело закончилось миром, въехал в ворота гостем. Корсуняне ворот не откроют, а иначе взять город не удастся. Каменные городницы не проломить, не перелезть через них. Было из-за чего впасть в желю. Так бывало не раз. Вспыхнув, словно сухая солома на ветру, Владимир отвергал доводы рассудка, убедившись же, что прихоть его невыполнима или требует значительных трудов и жертв, несоизмеримых с целью, падал духом, озлоблялся на весь белый свет. Племянник едва не скрежетал зубами, а неунывающий уй лишь прищуривался, оглядывая каменную кладку.

Чего глядеть? Неужто дыру ищет? Хорошо ведомо: корсуняне строго блюдут свои укрепления. Ромеи не бесшабашные, безалаберные степняки, у них порядок, каждый шаг просчитан, над всем недрёманное око начальников. Непонятен нрав уя. По пустякам сердится, сейчас, когда сам Владимир готов кусать кулаки от бессилия, едва не позёвывает.

Добрыня и не надеялся найти изъян в крепостных стенах. Ежели б не блюли жители градских укреплений, давно бы и самого города не стало. Окрест не пугливые овцы пасутся, алчные волки рыщут. Видывал Добрыня города, окружённые такими же неприступными городницами. Сами по себе вежи да городницы ничто, главное люди, что укрываются за ними. Ослабнут, падут духом защитники – и вежи с городницами рухнут, какими бы неприступными ни представлялись. Потому и высматривал всякую мелочь, да глядел не только на стены, но и окрестности. План взятия Корсуня созрел давно, ещё зимой, в Киеве, основывался план на чужих рассказах, прежде чем действовать, надобно оглядеть своим глазом, проверить, прикинуть, чтоб потом локти не кусать. А ещё искал Добрыня испытующим взором среди защитников, выглядывавших меж зубцов, своего прелагатая, варяга Ждберна. Но тот по непонятным причинам и сам не показывался, и знака не подавал.

Сотня лодий с лучшими гребцами, кормщиками, кметами стерегла Корсунь с моря. Донести в Царьград весть об осаде могла только птица. Но если помощь всё же придёт, не устоять ни сотне, ни тысяче лодий. От беспощадного греческого огня спасения нет. Вокруг вода, а загасить тот огонь нечем. О действии этого таинственного оружия Добрыня был хорошо наслышан. Что ромеи для снятия осады со своего города непременно его используют, в том не было никаких сомнений. Потому требовалось поторапливаться с взятием города.