Желтые обои, Женландия и другие истории - Шарлотта Перкинс Гилман

Смогу ли я когда-нибудь ее забыть? Вечно носить в душе камень, что таится за дверью напротив? Подниматься все выше, творить шедевры — и все один?

Никогда я не смогу ее забыть!

Лучше умереть вместе с ней, даже теперь.

Но чу! Шаги на лестнице? Еще не время.

Деньги мои удачно вложены. Антуан пишет гораздо лучше меня, и как человек он меня превосходит, а деньги пойдут ему на жизнь и на благородные свершения.

Малютка Жоржетта тоже не забыта. Каким же давним, призрачным и блеклым все кажется теперь! Но Жоржетта любила меня, по крайней мере хоть сколько-то… дольше недели.

Ждать… до четырех часов!

Думать… Я все обдумал и решил!

Пистолеты, которыми она восхищалась лишь позавчера и из которых мы вместе стреляли, заряжены. Какой она меткий стрелок! Кажется, ей все по плечу!

Ждать… размышлять… вспоминать.

Дайте-ка припомнить.

Я был знаком с ней неделю, ухаживал месяц, женат две недели.

Она всегда говорила, что я ее не знаю. Каждый раз хотела в чем-то признаться, а я не позволял. Она то ли каялась, то ли шутила, а я склонялся верить ей. Этим ясным карим глазам, ясным и чистым, словно родниковая вода в лучах солнца! А как она улыбалась! Нет, это вспоминать нельзя.

Уверен ли я? Конечно! Я смеюсь над собой.

Вот как вы это назовете, вы, мужчины? Молодая женщина тайком исчезает из дома, одна, причем каждый день, и отправляется, вся закутанная и под вуалью, сюда, в прибежище богемы, дом в Нью-Йорке, целиком отданный под мастерские! Художников? Знаю я их — сам художник.

Она день ото дня приходит сюда и ничего мне не говорит.

Я осторожно спрашиваю ее:

— Чем ты занимаешься целыми днями, любовь моя?

— Ой, разными вещами, — отвечает она. — Изучаю искусство, чтобы сделать тебе приятное!

Придумано очень хитро и изобретательно. Она предусмотрела, что за ней могут следить.

— А разве я не могу тебя учить? — спрашиваю я.

Она же отвечает:

— У меня есть наставник, с которым я занималась раньше. Надо закончить. И хочу сделать тебе сюрприз! — Так она меня успокаивает — внешне.

Но я неотступно следую и слежу за ней, прихожу в эту комнату. Тут я жду и наблюдаю.

Уроки? О клятвопреступница! В той комнате никто не живет, кроме тебя, и именно туда каждый день приходит он.

Шаги? Нет, рано. Я присматриваюсь и жду. Это Америка, твержу я себе, а не Франция. Это моя жена. Я должен ей верить. Но тот мужчина приходит каждый день. Он молод. И красив, красив, как демон.

Это невыносимо. Я подхожу к двери. Стучу. Ответа нет. Дергаю за ручку. Дверь заперта. Наклоняюсь и заглядываю в замочную скважину. Что же я вижу?

О господи! На стуле — плащ и шляпа того мужчины, сбоку — высокая ширма. А за ширмой — приглушенные голоса!

Прошлым вечером я не пошел домой. Сегодня я здесь — и вот!

Это шаги. Да! Теперь уже тише. Он зашел. Я слышал ее голос, сказавший:

— Опаздываешь, Гийом!

Дам им немного времени.

Теперь я тихонько крадусь, друзья мои. Я — не опоздал!

Я бесшумно шагаю по узкому коридору. На сей раз дверь не заперта. Я врываюсь в комнату.

Там стоит моя молодая жена — бледная, дрожащая, ошарашенная, лишившаяся дара речи.

За ширмой — красавец Гийом. Я жму на оба курка. Раздается резкий и оглушительный двойной хлопок. Гиойм с воем падает на пол, Мари бросается вперед и встает между нами.

— Эдвард! Минуту! Дай мне всего минуту. Пистолеты не опасны, дорогой, там холостые патроны. Я сама их заряжала. Я догадалась, что ты меня подозреваешь. Но ведь ты испортил весь сюрприз. Теперь я должна во всем признаться. Это моя мастерская, любимый. А вот картина, набросок которой у тебя есть. Я и есть месье Дюшесн — Мэри Дюшесн Гринлиф Карпентер. А это мой натурщик!

Мы очень счастливы в Париже. У нас примыкающие друг к другу мастерские, мы иногда меняемся натурщицами или натурщиками. И смеемся над месье Доде.

Перепутал

Миссис Марронер лежала на широкой мягкой кровати в богато обставленной спальне с мягкими коврами и плотными портьерами и плакала навзрыд.

Рыдала она горько, задыхаясь от отчаяния, плечи ее судорожно сотрясались, кулаки были крепко сжаты. Она забыла о своем роскошном платье и еще более роскошном покрывале, отбросила достоинство, самообладание и гордость. Ее охватил невероятный и всепоглощающий ужас от невосполнимой потери, вихрь противоречивых и острых переживаний.

Ведя слаженную, размеренную и вольготную жизнь, она и подумать не могла, что ее когда-нибудь охватит буря столь ярких и сильных ощущений.

Она пыталась обуздать чувства, облечь их в мысли и слова, хоть как-то взять себя в руки — и не смогла. Ей вспомнились полные ужаса мгновения, когда еще девочкой однажды летом она плавала под водой у волнореза на берегу Йорк-Бич и не могла вынырнуть на поверхность.

На верхнем этаже в спаленке с голыми полами, тоненькими занавесками и бедной обстановкой Герта Петерсен лежала на узкой жесткой кровати и плакала навзрыд.

Она была шире в кости, чем ее хозяйка, сильная и с пышными формами, однако все ее гордое юное существо было унижено, истерзано страданиями и буквально утопало в слезах. Она не пыталась взять себя в руки и рыдала за двоих.

Если миссис Марронер переживала крушение и гибель долгой и, возможно, более глубокой любви, если ее вкусы были тоньше, а идеалы возвышеннее, если ее терзали жгучая ненависть и уязвленная гордость,