Желтые обои, Женландия и другие истории - Шарлотта Перкинс Гилман

сейчас в самом далеком уголке своей изъеденной ложью души он ощутил неодолимое стремление быть рядом с этой спокойной, сильной и нежной женщиной, сила любви которой была ему хорошо известна.

— Мэри! Ты не отринешь меня! Я люблю тебя, люблю так, как никогда раньше не любил!

— Мне жаль это слышать, — проговорила она. — Однако это не заставит меня вновь вас полюбить.

Его лицо потемнело.

— Не доводи меня до отчаяния! — воскликнул он. — Вспомни, что вся твоя жизнь здесь зиждется на лжи. Я могу сокрушить ее одним-единственным словом.

Мэри снисходительно улыбнулась.

— Вы не можете сокрушить факты, мистер Мейн. Здесь знают, что много лет назад вы меня бросили. Здесь знают, как я жила с тех пор. Если вы попытаетесь очернить мою репутацию, думаю, вы обнаружите, что мексиканский климат подходит вам куда лучше тутошнего.

Похоже, это мнение совпало с мнением мистера Мейна, так как вскоре он уехал в Мексику.

Мнение это так же всецело разделял мистер Бердок, который чуть позже вылез из-под розового куста, немного продрогший и слегка поцарапанный, и отправился в свой номер.

— Если этот хам скажет о ней хоть одно дурное слово, ему придется искать более жаркий климат, чем в Мексике, клянусь богом! — сказал мистер Бердок своим туфлям, аккуратно поставив их на пол. Больше он не упоминал об этой истории.

Неожиданность

I

«Неожиданности случаются», — гласит французская поговорка. Мне она нравится, потому что она верна и потому что французская.

Меня зовут Эдуард Шарпентьер.

Я американец только по рождению. С младенчества, когда у меня была нянька-француженка, в раннем детстве, когда у меня была гувернантка-француженка, в отрочестве и юности, прошедших во французской школе, и в зрелости, когда я посвятил себя французскому искусству — я всегда был французом и сердцем, и умом.

Францию — нынешнюю Францию, и искусство — современное французское искусство — вот что я обожаю!

Моя школа живописи — самая передовая, а мой наставник (если бы я только мог его увидеть) — месье Дюшесн. Его картины три года подряд выставлялись в парижской экспозиции современного искусства и во многих других местах, их охотно покупают, однако Париж так и не смог лицезреть месье Дюшесна. Мы видели его дом, его лошадей, его экипаж, его слуг и садовую ограду, однако сам он ни с кем не встречался, не общался, и вообще — он на некоторое время покинул Париж, так что мы восторгаемся им издалека.

У меня есть эскиз маэстро, который я бережно храню, — карандашный набросок большого полотна, ожидающего воплощения. Я с нетерпением жду его появления.

Месье Дюшесн пишет с натуры, и я тоже пишу только с натуры. Это единственный способ создавать четкие, строгие и реалистичные картины. Без натуры могут получиться немецкие фантазии или английское домоседство, но ни в коем случае не современное французское искусство.

Очень нелегко постоянно менять натурщиц и натурщиков, когда пять лет ходишь в учениках и картины приносят тебе франки, а не доллары.

Но в мире есть Жоржетта!

Были также Эмили и Полина. Но теперь у меня Жоржетта, и она просто восхитительна!

Души в ней немного, это верно, но у нее изумительное тело, которое я старательно переношу на холсты.

С Жоржеттой мы ладим просто восхитительно. Насколько же это лучше для художника, чем брачные узы! Как же мудро подметил это месье Доде![13]

Антуан — мой лучший друг. Мы с ним пишем картины, и мы счастливы. Жоржетта — моя любимая натурщица. Я пишу с нее картины, и мы счастливы.

И вот в этот-то спокойный мирок и прилетело письмо из Америки, вызвавшее сильный переполох.

Оказывается, у меня был двоюродный дед, живший в каком-то северо-восточном уголке Новой Англии. В Мэне? Нет, в Вермонте.

Выяснилось, что вермонтский дедушка на старости лет увлекся французским искусством. Мне по крайней мере не известно, чем еще можно объяснить тот факт, что он разыскал меня через своего адвоката, скончался и оставил мне четверть миллиона долларов.

Что за восхитительный дедуля!

Однако мне нужно вернуться на родину и вступить в наследство — это совершенно необходимо. Я должен уехать из Парижа, оставить Антуана, оставить Жоржетту!

Может ли что-нибудь быть дальше от Парижа, чем город в Вермонте? Разве что Андаманские острова.

И может ли что-нибудь быть дальше от Антуана и Жоржетты, чем сонм дальних кузенов и кузин, среди которых мне пришлось оказаться?

Но одна из них — ах, господи! Дальняя-предальняя родственница, она настолько красива, что я забываю, что она американка. Бросаю Париж, Антуана и… Да-да, даже Жоржетту! Бедная Жоржетта! Но это судьба.

Эта дальняя кузина не похожа на остальную родню. Я ищу ее, навожу справки и нахожу.

Ее зовут Мэри Д. Гринлиф. Буду называть ее Мари.

А родом она из Бостона.

Однако как описать ее, приведя лишь имя? Я повидал красавиц, причем немало — юных дев, зрелых дам и натурщиц, — но никогда не видел никого, кто мог сравниться с этой девушкой из далекой страны. Что за фигура!

Нет, не «фигура» — это слово унижает ее. У нее дивное тело, тело непорочной Дианы, а тело и фигура — понятия очень разные. Я художник, я пожил в Париже и тонко чувствую эту разницу.

Я узнал, что юристы в Бостоне смогут уладить дела с наследством.

В марте воздух на севере Вермонта — просто прелесть. Там горы, облака и деревья. Съезжу там на этюды. Ах да — надо занять это юное создание и помочь ей!

— Кузина Мари, — обращаюсь я к ней, — идемте, я поучу вас рисовать!

— Это доставит вам массу хлопот, мистер Карпентер, и отнимет уйму времени!