Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

Бедный Жозеф! Милая Корсика! Он предложил безбедное существование, он бросил к моим ногам свой остров. Блаженный сон, сумасшедшее везенье, фортуна!

Но, Бог мой, как объяснить этому мальчику всю несбыточность его надежд? Я не могу выйти за него даже юридически: у меня нет развода с Борей. Да и не в этом дело. Я смотрела на него, стройного, кудрявого, смуглого, с его неловко сжатыми кулаками, далекого и чужого. Представилось вдруг, как рядом стоит мама и с отвращением говорит: «Какая ты все же свинья, Наташка!»

Я стала противна себе самой. Понадобилось, как же, ради спортивного интереса нарушать спокойствие этого человека, давать повод несбыточным иллюзиям. Зачем, зачем так высокомерно, так эгоистично я вторглась в его жизнь? Бедный Жозеф! Как объяснить теперь, что я взвою от тоски на его чудной Корсике ровно через неделю, что мне не с кем будет даже поговорить… Хо! Меня вдруг осенило: кажется, я нашла прекрасный способ выйти из неловкого положения.

— Жозеф, дорогой, я виновата перед вами, я не должна была соглашаться ездить по острову, я должна была сразу все объяснить. Я не француженка, я иностранка, Жозе. Я — апатрид, я — русская.

Он поморгал глазами и возмущенно закричал:

— Но это не играет никакой роли! Даже лучше! У меня будет единственная в своем роде жена на всю Корсику!

— Жозеф, — продолжала я его уговаривать, — опомнитесь. Я чужая для вас. У меня совершенно другие взгляды на жизнь. Как я смогу жить без привычного русского круга, сами подумайте. А вы найдете себе хорошую девушку. Посмотрите, какие они красавицы, ваши корсиканки! Да разве я иду с ними в сравнение?

Он до слез огорчился, отвернул голову.

— Не то, не то говорите. Просто вы меня не любите, я вам не нравлюсь.

Он безнадежно махнул рукой и пошел прочь по длинному бесконечному пляжу, по твердой кромке между водой и сушей. Стало грустно. Я не вернулась в кафе. Выбралась на дорогу и одна-одинешенька поплелась в лагерь.

Я отдалилась от города километра на полтора и вдруг услышала дикий вой. Не разобрать было даже, какое живое существо могло исторгать из глотки такие страшные звуки. Но я знала, что это такое. Высоко на горе, обнесенный белой стеной, окруженный парком, там находился сумасшедший дом. Возвращаясь вечерами из Аяччо, мы не раз слышали эти дикие крики, привыкли к ним, но сегодня меня пробрал мороз по коже. Я, способная уплыть в любое время суток в открытое море, я, способная гулять под луной в безлюдных горах, в паническом ужасе мчалась со всех ног по дороге, гонимая нечеловеческими воплями. Что заставляло это несчастное существо на горе так жутко, так горестно выть? Что терзало по ночам его помутившийся разум?

Совершенно обессиленная, со сбитым дыханием, я остановилась лишь на подходе к нашей поляне. Ни звука сюда не доносилось. Страх прошел. Пот лил с меня градом. Я сошла на обочину и села, привалившись спиной к дереву. Прямо передо мной светлел небольшой заливчик — корсиканское лукоморье, темнел поросший соснами мыс. Не горел там костер, никого там не ждали сегодня на буйабес. Я спустилась к пляжу, стянула влажное платье и вошла в море. Стояла по шею в воде и горько плакала, вспоминая, как мы ходили купаться в ночи, как Маша кричала с берега, чтобы мы далеко не уплывали, как весело, как счастливо нам жилось, как верили мы в удачу.

Вспомнила о далекой непростительно забытой Оленьке. Откуда взялась уверенность — не знаю, но сердцем почувствовала, что ее больше нет на свете, что Оленька моя умерла, и заплакала еще громче.

Со следующего дня взялась за тренировки, плавала до звона в ушах. Коля вновь на меня сердился, но уже по другому поводу.

— Точно. Ненормальная, — говорил он про меня, — то забросила, не работала, только заплывала черт-те куда, а теперь тренируется на износ. Не будет с тебя, Наташка, толку.

Я не спорила. Какая разница, будет с меня толк или не будет толку.

Лагерь близился к концу. Я никуда не ездила, ни с кем не встречалась. Жозеф с моего горизонта исчез.

Он пришел проводить нас на пристань, когда настало время прощаться с Корсикой. Подошел ко мне.

— Прощайте, русская Натали. Это вам от меня на память.

Вложил в руку небольшой, но тяжелый предмет, завернутый в бумажку, ничего больше не прибавил и отвернулся. На палубе я развернула сверток. Это был нож с инкрустированной ручкой и надписью «Вендетта Корса». Вспомнила, как мечтала купить настоящий корсиканский нож, как Жозеф при этом отмалчивался, словно не слышал. Теперь нож лежал у меня на ладони. Увы, не настоящий. Обыкновенный сувенир, купленный в магазине для иностранных туристов.

Я простилась с Корсикой навсегда. А Рене приехал потом в Париж, женился на Мари-Роз и остался, как все члены этой семьи, работать в кожевенной мастерской. Позже они народили дочку. Черненькую, кудрявую, зеленоглазую корсиканочку.

9

Утраты. — Светское общество. — «Большевичка». — Гуляю по Парижу

Возвращалась в Париж с тяжелым сердцем, ничего хорошего от него не ожидая. Но действительность превзошла все предчувствия.

Оленька Протасова умерла в середине августа, как раз в те дни, когда я беззаботно разъезжала по Корсике. Мир потускнел. Я побывала на Сент-Женевьев-де-Буа, посадила на могиле несколько кустиков маргариток. Обильно политые, они должны были хорошо прижиться и к весне расцвести.

Но совершенно неожиданный и потому вдвойне тяжелый удар ждал меня у Татьяны дю Плесси. На звонок отворила няня Стефа. Она осунулась, постарела. Прямо в прихожей обняла, уткнулась в мое плечо, причитая и плача.

На юге, где автомобили носятся с бешеной скоростью, Татьяна Алексеевна попала в аварию. В Ницце ее оперировали, потом перевезли в Париж, в госпиталь.

Я помчалась к ней. Пройти в палату, где она лежала, разрешили сразу. Она была одна, и первое, что я увидела — забинтованную, неподвижную на одеяле правую руку. Я нагнулась, мы расцеловались.

Силой встречного удара ее вынесло на капот сквозь разлетевшееся вдребезги лобовое стекло. Чудом не пострадало лицо, но вздыбившимся, покореженным железом встречного автомобиля придавило шею, повредило голосовые связки. Она говорила теперь сиплым чужим голосом.

Верная себе, в первую очередь принялась утешать меня.

— Бедная, бедная моя Наташа, оставила я вас без работы. Вряд ли я открою теперь мастерскую. Нет, если открою, я сразу вас позову, лучшей помощницы мне не найти. Но не горюйте, у вас есть ремесло, шляпы вы шьете прекрасно, не пропадете. А я позвоню Ирине Владимировне. Попытаем счастья у нее.

Я провела у Татьяны несколько часов и никак не могла поверить, что все это случилось именно с нею. А еще мы горько плакали над преждевременной Оленькиной смертью.

Говорили и о Франсин, о скором отъезде няни Стефы. Рассказывала Татьяна и про мужа, и как он не находил себе места, разрешив жене сумасшедшую поездку вдоль побережья. Сама Татьяна теперь крепко надеялась на врачей, ей твердо обещали восстановить голос, возвратить подвижность руке, но все это после серии мелких, но мучительных операций.

— Да только она останется вся в шрамах, — горестно смотрела Татьяна на ослепительно белую повязку.

На другой день бросилась искать работу. Промоталась впустую целую неделю и отправилась, в конце концов, по рекомендации Татьяны к Ирине Владимировне Белянкиной в ее мастерскую с пышным названием «Ира де Беллин».

Мастерская Белянкиной, зарегистрированная на имя мужа ее дочери, француза, специализировалась на женских костюмах и платьях. Меня взяли на случай, если кто из заказчиц захочет сшить еще и шляпу. Таких случаев выпадало немного. Зато было множество всяких курьезов.

Однажды Ирина Владимировна, дама представительная, интересная, прихватила старшую закройщицу и меня и отправилась делать примерку на дому к одной богатой американке.

Американка была молода, хороша собой, шикарна. Она была морганатической женой Великого князя Дмитрия Павловича и носила титул княгини Ильинской.

Ирина Владимировна благополучно закончила примерку, уступила очередь мне. Было заказано три шляпы, из которых одна, соломенная, предназначалась специально для скачек и имела широченные поля. Княгиня сделала царственный жест:

— Спереди опустите. Ниже. Еще ниже.

Я осмелилась возразить:

— Но, мадам, так вы ничего не будете видеть.

— Я и не должна ничего видеть, достаточно, чтобы видели меня.

Был еще случай с известной французской киноактрисой Франсуаз Розэ. Это была милейшая женщина. Она заказала странную шляпу, нечто вроде мексиканского сомбреро. Для киносъемок.

На сомбреро я споткнулась, сомбреро я не одолела, оно само чуть не прикончило меня. Дважды переделывала все сначала, исколола руки, но сотворенное мною годилось лишь для чучела пугать ворон. Никаких денег не хватило бы выплатить в компенсацию за испорченный дорогой материал. Ехала сдаваться на милость клиентки и думала: «Господи, неужели настанет когда-нибудь день и час, и все эти муки останутся позади!» Не верилось.