Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

И давай выбрасывать из чемодана платья, щеточки, гребенки. Мари-Роз готовилась к настоящему бою. Навела ресницы, требовательно и серьезно рассматривала каждый глаз в ручном маленьком зеркальце. Отыскала среди вещей коробку с румянами и двумя легкими движениями тронула пуховкой высокие скулы. Губы красить не стала, но припудрила носик.

Вскочила, сбросила халат и на сбитое, лоснящееся от загара тело опрокинула ворох синего в белый горошек пышного платья. Расправила, чтобы не измялась, юбку с оборками, села и принялась расчесывать тугие завитки. Тряхнула головой, и они в точно рассчитанном беспорядке упали на лоб, на ушки, на затылок.

— А ты почему не одеваешься?

Я засмеялась и сказала, что здесь не Париж, краситься ни к чему.

— Глупости! — возмутилась Мари-Роз и подсела ко мне с тушью для ресниц, — когда мужчины говорят комплименты, женщина должна быть уверена, что они не лицемерят.

— А они будут говорить комплименты? — спросила я.

— А как же! Пусть попробуют не говорить! Я переверну весь их паршивый буйабес!

В половине шестого вечера мы отправились в гости к романтическим рыбакам. Мы нашли их под соснами, в хлопотах у костра.

— Оле! — встретил нас пожилой рыбак, — гляньте, какие хорошенькие русалочки идут к нам в гости!

Мари-Роз незаметно щипнула меня: «Что я говорила? Комплимент». А я порадовалась за буйабес — он избежал опасности быть перевернутым. Мы стали знакомиться.

Рыба для буйабеса была уже почищена и нарезана ломтями. В глубокой корзине, среди неподвижных морских ежей, шевелились и вспучивались, влезая друг на друга, рассерженные крабы. Мари-Роз схватила одного поперек спинки и сразу бросила, — такие страшные у него были клешни.

Ни чистить овощи, ни присматривать за кипящим варевом нам не позволили, сказав, что стряпать буйабес — исконно мужская привилегия. Мы подчинились, сели на выброшенный из моря ствол давно умершего дерева, серого от соленой воды. А эти трое сидели напротив, ловко стучали ножами и болтали с нами.

К моему великому разочарованию, они оказались никакими не рыбаками, а обыкновенными коммерсантами. Пожилой, мсье Пьер, был отцом старшего из парней, Жозефа. Рене, круглый сирота, доводился ему племянником. У них было хорошо налаженное дело — торговля сукном и шерстяными тканями. На двух собственных автомобилях (к делу были привлечены еще двое племянников мсье Пьера) они разъезжали по всей Корсике, развозили образцы материй, брали заказы, делали оборот.

— Счастливые, — позавидовала я им, — путешествуете по всей Корсике.

— А вы присоединяйтесь к нам, — предложил Жозеф, — будем ездить вместе. И нам веселей, и вы Корсику посмотрите.

Мы с Мари-Роз несказанно обрадовались такому предложению. Она даже в ладоши захлопала. Я тоже не видела никакого смысла упускать возможность познакомиться с проявлениями знаменитого корсиканского темперамента. Теперь-то мы были совершенно спокойны. Наши новые знакомые оказались не дикарями какими-то, а вполне культурными людьми. В море ходили для собственного удовольствия, и рыбу ловили не на продажу, а для себя.

— И крабов сами ловили? — наивно спросила Мари-Роз.

Мсье Пьер густо захохотал:

— Нет, крабов и ежей мы купили на базаре в Аяччо.

Отворачиваясь от дыма, он стал опускать куски рыбы в бульон из овощей, крабов, креветок, морских ежей, лаврового листа, перца, зелени… Чего там только не было!

Солнце село. Поспел буйабес. Под соснами было постелено одеяло, поверх него белая скатерть. На нее легли крупные ломти ноздреватого хлеба, острый сыр, помидоры. Из сетки достали бутылки с белым вином. У костра священнодействовал мсье Пьер, подавал дымящиеся миски Жозефу, тот приносил нам.

Жаркое пламя костра озаряло красные стволы сосен, буйабес обжигал нёбо. Мы заливали пожар во рту легким белым вином, брали прямо руками куски разваренной рыбы. Над нами, то появляясь, то пропадая среди мохнатых ветвей, вставали на свои места звезды. Море затаилось и образовало с небосводом единую бездну. Она начиналась почти у наших ног. Мы оторвались от божественной еды и прислонились к шершавым стволам. Мари-Роз уже не боялась испачкать смолой платья. Рене достал из лодки гитару и стал петь. Он пел непонятные корсиканские песни. И оттого, что были они непонятны и таинственны в свете костра, под сенью распростертых над краем земли сосновых лап, из меня стала выходить вся накипь и горечь. Хотелось все начать сначала, снова искать и любить и даже поселиться на тихом острове, среди простых бесхитростных людей с их наивной верой в морских русалок.

— Неплохо, а? — подмигивал мсье Пьер всякий раз, когда Рене останавливался перевести дух, — не хуже, чем у нашего Тино Росси[25] голос, а? В Париже такого не услышите.

Я восторженно кивала головой.

— Божественно! — закатывала глаза Мари-Роз, — у вас, Рене, изумительный голос.

Тот смущенно опускал голову, трогал струны, и снова лилась песня.

В середине ночи костер погас. Мсье Пьер, набравшись сухого винца, тут же уснул, завернув ноги в край одеяла. Я стряхнула наваждение и тронула Мари-Роз за плечо. Она кивнула, поднялась, расправила оборки платья. Рене и Жозеф проводили нас до самого лагеря.

8

Корсика (продолжение)

На следующий день по дороге на пляж меня перехватил Коля Земсков и обрушился с нотациями:

— Ты, Наташа, окончательно с ума сошла?

Я не поняла, о чем речь, никакой вины за собой не знала.

— В чем дело?

Он заставил сесть рядом с ним на песок и начал выговаривать:

— Была девчонка как девчонка и, на тебе, с корсиканцами спуталась!

Я обиделась до глубины души.

— Как это — спуталась? Да как ты смеешь! По какому праву ты читаешь мне проповеди?

— Я не люблю, когда русские девушки ведут себя неприлично.

— С чего ты взял, что я веду себя неприлично?

— Ты ходила вчера на мыс?

— Да, ходила. Но, во-первых, не одна, а с Мари-Роз.

— Чихать я хотел на твою Мари-Роз, мне до нее дела нет, она француженка. Ты — русская, и я не могу слышать, когда о русских девушках говорят плохо.

Я взбеленилась, чуть не наговорила чепухи. Зло разобрало. Такой чудесный, такой незабываемый вечер, а эти… Следили они за нами, что ли? И теперь по всему лагерю шипение: «Наташа и Мари-Роз с корсиканцами спутались, откололись от дружного коллектива!»

Я пропустила сквозь пальцы струйку песка.

— Вот, что, дружок. Не такая уж я отпетая, как некоторым могло показаться. И постоять за себя, в случае чего, смогу. Не маленькая. А если кому-то захотелось почесать язык — его дело. Мне это в высшей степени безразлично. Все? Я могу быть свободна?

— Можешь, — пожал он плечами, недовольный собой и мной, — еще одно. Я запрещаю тебе заплывать далеко в море.

— Боишься, утону? — прищурилась я.

— Боюсь лишних неприятностей для себя, если утонешь. В некоторой степени я за всех вас отвечаю.

Я пообещала Коле не заплывать далеко, но с условием, если он, отвечая за мою безопасность, снимет с себя ответственность за мою нравственность. Кажется, у меня получилось довольно ехидно.

Ушла я от него, прихватив полные пригоршни песка, сыпала перед собой, беззаботно напевала:

— Сею-вею, сею-вею!

Как больно, как нехорошо на душе было. Будто в коровью лепешку влезла. Нехотя вошла в море, нехотя поплескалась возле берега и неожиданно для себя самой убежала в палатку лить слезы.

А через пару дней Рене и Жозеф познакомились с нашими парнями. Их стали принимать в лагере как своих, и разговоры о моем неприличном поведении заглохли сами собой. С Колей я вела себя, словно никакого разговора не было, но тренироваться совсем перестала.

Уже никто не удивлялся, не роптал, когда к лагерю лихо подкатывала машина мсье Пьера и останавливалась неподалеку от нашей палатки, слегка накренившись на пологом откосе. Это Рене или Жозеф приезжали из Аяччо, предупредить об очередной поездке на утро. Я согласилась с ними ездить, но при одном условии. Возвращаться в лагерь обязательно в тот же день. Условие было принято, неукоснительно выполнялось, между нами установились хорошие приятельские отношения. Мне никто не мешал изучать Корсику, Мари-Роз — кокетничать с Рене.

Обычно договаривались с вечера. Утром мы с Мари-Роз до восхода солнца выбирались на шоссе. Вскоре из-за поворота появлялась машина, мы усаживались, и начиналась бешеная гонка то вдоль моря, то в глубину острова мимо огненно-рыжих скал, мимо сливающихся в одну полоску дорожных столбиков, с короткими остановками на отдых.

Останавливались обязательно возле фонтанчиков, искусно сложенных в плоские четырехгранники из тщательно подобранных окатышей. Крупных вдоль ребра, мелких на остальной плоскости. Все сооружение было примерно в человеческий рост. Мне нравился обычай пить не прямо из отверстия, просверленного каким-то первобытным способом в гранитном булыжнике, а по-особому. Полагалось сорвать с ближнего куста жесткий лист, вставить черенком в отверстие, и только после этого припадать пересохшими губами к ледяной струе. До чего же она была вкусна, корсиканская водица, рожденная в темных недрах!